В одной руке я несла плетеную корзинку. Необрезанные концы соломы были похожи на бахрому. В корзинке было все, что у меня осталось: потрепанный летний веер Шикуджо, кусок сушеной рыбы и два шарика риса. Наверное, мой дом уже исчез. Но надежда у меня еще оставалась. Я подумала о Джозей, и глаза наполнились слезами, которые тут же замерзли на ресницах.

Мне еще никогда не было так холодно. Я не могла больше быть лисой, но не являлась и женщиной. Я не знала, кто я. И если бы я обернулась лисой, это не помогло бы мне понять…

Когда я перебиралась через упавшее дерево, то зацепилась и упала на колени. Я так устала, что мне было тяжело поднять даже волосы, усыпанные снегом и веточками.

Кая-но Йошифуджи нравились мои волосы. Он запускал в них руку, и они скользили между его пальцами, словно шелк. Он зарывался в них лицом и щекотал меня ими после того, как у нас был секс. Но теперь они были мне не нужны. Я вытащила маленький ножик и отрезала их по плечи. Волосы посыпались на снег. Пятнистая собака обнюхала их и жалобно заскулила.

Я встала и пошла дальше. Под деревьями становилось темно. Я не видела ни одной хижины с тех пор, как вышла из долины. Здесь была земля капканов и охотников на медведей, безумцев и провидцев: здесь почти никто не жил, кроме животных. Что ж, очень хорошо, я животное или когда-то была им. Я выживу.

Пока я шла, все менялось: мои шелковые стеганые платья превратились в хлопковые, а я даже не заметила этого. Платья стали темнее и короче: такие носили крестьянки. Почему это происходило?

Я сразу увидела камень: черный, плоский, высотой с человека, он стоял прямо передо мною. Кто-то древний вырезал на камне лицо. Теперь он смотрело перед собой пустыми глазами. У его подножья рос папоротник, который запорошило снегом. Свежих приношений богу не было, лежали лишь полинявшие свертки ткани, в которых когда-то были подарки. Я поклонилась.

— Дух!

Мне никто не ответил, но я оставила у камня свою рыбу и рисовые шарики. Когда я свернула на тропинку, которая уходила в гору, пятнистая собака куда-то исчезла, но скоро вернулась, облизывая морду. Что ж, камень сам должен был присматривать за своими подарками: если он позволил собаке съесть его приношения, я была в этом не виновата.

Кто-то пометил тропинку, написав ярко-красной краской на камнях, лежащих вдоль нее. Иероглифы были жирными, размашистыми, но краска понемногу стиралась. Внизу иероглифы скрывали опавшие листья и снег. Для меня надписи на камнях не имели смысла, это были случайные слова, никак не связанные друг с другом. Гребень волны. Память. Сердце. Перекресток. Серебро. Было ли это стихотворение? Или каждый камень был стихотворением, и все вместе — камень, краска, слово — что-то значили? И что бы они значили, если бы были написаны на другом камне? Черной краской? Более толстой кистью?

Поэзия.

Собака не обратила на камни внимания, только приподняла ногу у одного из них. Я думаю, это изменило стихотворение (если это было стихотворение) на другое: камень, краска, слово, моча.

Петрушка. Нож. Слезы. Луна.

Становилось темнее.

Правильность.

Если бы мы были в столице, мы бы сейчас все говорили о танцорах Госечи. Наверное, там тоже выпал снег, хотя все равно немного пыльно, но мы к этому привыкли, воздух восхитительно прохладный. Не как здесь: из-за мороза я словно заперта в своих комнатах, я даже не хочу выходить, чтобы навестить моего мужа. Во дворце сейчас была бы толпа народа — все бы готовились к ритуалам благодарения. Проводились бы церемонии по успокоению духов. Мы бы устраивали банкеты, играли, пели и пили. Я вспоминаю те годы, когда прислуживала старой принцессе, и не могу припомнить, чтобы мы спали с конца десятого месяца до самого последнего банкета.

Мне всегда нравилось смотреть на танцоров Госечи, когда они входили во дворец. Девушки были такими торжественными в белом, а их партнеры всегда очаровательны, одеты в одинаковые одежды с зеленой, голубой или коричневой вышивкой. И я просто влюблялась в них, когда они начинали танцевать.

Много лет прошло с тех пор, когда я в последний раз посещала банкет, на котором они танцевали, но только теперь я что-то поняла. Я всегда думала, что цель танцоров Госечи — быть правильными во всех отношениях. Необходимо правильно двигаться, демонстрировать строгость и сдержанность своих движений, важен каждый взмах веера; важно надеть правильные платья и ленты, сделать правильную прическу для каждого из танцев.

Но на самом деле нужно гораздо больше. Нужна страсть, которая проявлялась бы в каждом движении, даже самом осторожном. Я не могу сказать, в чем разница между одной девушкой и другой: они обе усердно тренировались, они элегантные и грациозные. Но на одну мне просто приятно смотреть, а от другой я не могу отвести глаз, она зажигает огонь в моем сердце. И я знаю, когда смотрю на такую девушку, что ее молитвы будут лучше услышаны богами, чем молитвы остальных танцоров.

Правильность и страсть. Я должна запомнить это. Кая-но Йошифуджи — сплошная страсть и никакой правильности. И у него ничего не получается. Но разве у меня получилось? Если бы я была одной из танцоров Госечи, я бы не опозорилась перед двором своим плохим исполнением, но, боюсь, что боги не стали бы меня слушать.

Мой мозг пытается справиться с противоречиями последнего времени. Иногда он сдается от усталости. Прошло три месяца — прошло десять лет. Я молод — я стар. Я живу здесь — я живу в доме с голубой черепицей, который на самом деле оказался норой под моей сторожкой. Я женат на Шикуджо — я женат на моей золотоглазой жене, которая, может быть, женщина, а может, лиса. У меня есть сын — у меня два сына.

Наверное, Урушима был так же удивлен, когда вернулся из замка морской принцессы и обнаружил, что прошло много лет, хотя для него они показались одной ночью. Мой мозг борется, но отказывается принять то, чего он не может понять. Я понял, что очень многое забыл.

Я оглядываюсь назад и вспоминаю ее, в платье с нарисованными на нем маленькими обезьянками, как морщился ее гладкий лоб, когда она спрашивала меня, что такое душа. Я вижу шарик в ее руках, чернила, разбрызганные по стене и полу, каменный фонарь в саду, который светил по ночам, хотя его даже не зажигали. И то, что никогда не замечал, когда жил там, и она была моей женой: я словно вижу темноту под сторожкой, чувствую запах грязи и отбросов, помню, как пахло от моих засаленных платьев. Помню, как целовал лису.

Лиса или женщина, ее глаза словно светились. Я всегда думал (если я вообще об этом думал), что глаза лисы такие же, как и у собак — водянисто-коричневые. Но они другие. Они золотые, можно смотреть в эти глаза, на тонкие линии, образующие рисунок радужной оболочки. У лис нет души? Это неправда: я видел ее.

Я слушаю, как священник читает сутры. Он остался здесь, вероятно, предпочитая наш дом своему холодному монастырю. Я болен и слаб, поэтому мне ничего не остается, кроме как лежать и слушать его. Но он говорит так быстро и таким монотонным голосом, что его чтение превращается в простой шум, как шум ветра в листьях деревьев или стрекот сверчков летним вечером.

Почему я был с ней, с моей лисой? Я знаю все причины: она казалась такой свободной, как может быть свободна лиса; ее милый домик и сад, ее идеальные слуги делали каждый мой день, проведенный там, незабываемым, словно сбылись волшебные сказки, которыми зачитываются женщины. (Так и было: этот мир казался мне идеальным, потому что, я думаю, он был создан специально для меня.)

Но окружение было не самой интересной частью моей жизни с ней. Я снова хотел почувствовать себя живым. И я почувствовал, но не из-за идеального мира, созданного для меня, а из-за тех приключений, которые я пережил с ней. Лучше, чтобы жизнь была приключением, чем произведением искусства. Я так думаю.