И мы разговаривали.

— Ты знаешь, я умираю, — сказала она. — Я еще не говорила об этом императору, моему племяннику.

Я ничего не ответила. Ее кашель был доказательством того, что она нездорова, а я находилась рядом с ней столько дней, даже не подозревая о том, насколько серьезна ее болезнь.

— Ко мне приходили предсказатели, — сказала она. — Врачи, священнослужители и даже какой-то варвар с Северного острова, который известен как хороший целитель. Они говорили мне, что я скоро поправлюсь, но я знаю, что это неправда. Они хотели бы так думать — мужчины, которые ни в чем не разбираются, но хотят подбодрить члена императорской семьи. Нет!

— А может, они правы?

— Нет. — Она помешала кочергой угли в печке. Некоторые разломились и вспыхнули с новой силой. На мгновение я увидела ее лицо, покрытое морщинами, как тутовая бумага — прожилками. — Были тысячи служб. Мой племянник даже воздвиг статую Целительного Будды. Но все понапрасну. Что-то сидит в моих легких и точит их. Предсказатель заявил, что это демон, все остальные — что это болезнь. Но мне все равно. Я рада, что ты приехала в столицу, дитя, и что мы увиделись: я скоро уезжаю в Касугано принимать монашество. Новые платья! Скоро я буду носить серое и желтое. Они больше подойдут такой старухе, как я, чем эти яркие штучки, которые так нравятся вам, молодым. Я стану монахиней, а потом умру. Смерть будет легче. В конце концов, мне просто не терпится узнать, существует ли на самом деле Чистая Земля.

— Пожалуйста, не покидайте нас, — сказала я.

— Я уйду, несмотря на то, хотите вы этого или нет, — сухо сказала она. — Вопрос лишь в том, будет ли промежуточная остановка в виде монашества или я уйду прямо отсюда. А это станет дурной приметой для императора. Нет, я хочу немного покоя перед смертью. — Она косо посмотрела на меня. — Ну, что ты теперь скажешь, дитя?

Я не знала, что сказать.

— Моя госпожа, есть тысячи стихотворений о смерти в Маниешу или еще где-то. Но сейчас я не могу вспомнить ни одного.

Она засмеялась. Скоро смех перешел в долгий сухой кашель. Она сплюнула в мягкую бумажку, которую достала из рукава, и бросила ее в огонь.

— Поверь мне, я благодарна тебе за это. Мои служанки надоели мне до смерти с этими стихотворениями. — Она снова посмотрела на меня. — Тебя удивляет мое отношение к поэзии? Я уеду в монастырь сразу же, как получу разрешение императора. Я думаю, теперь я могу позволить себе быть честной хотя бы с самой собой.

— Моя госпожа, что вы такое говорите? Неужели вам безразличны поэзия и учтивость?

— Безразличны, девочка! Конечно, они важны, но не так, как важна жизнь…

— Но они и есть жизнь!

— Нет. — Она снова закашлялась. — Они — красивая жизнь. А это не одно и то же.

На следующий день у нас была другая беседа. Мы наблюдали за тем, как женщины упражняются в стрельбе из лука короткими стрелами. Принцесса была бледной и выглядела уставшей. Когда она поднялась, чтобы пойти отдохнуть, она попросила меня проводить ее. Я довела ее до кровати и помогла снять верхние платья. Она не сразу заснула, поэтому я села рядом с ней. Ее служанка делала вид, что не слушает нас.

— Твой сын. Расскажи мне о нем.

Я улыбнулась:

— Ему уже восемь лет.

— Это не ответ на мой вопрос. Какой он? Быстрый, вежливый, грациозный, забавный?

— Все это время от времени, — сказала я. — И красивый.

— Наверное, это ему передалось от тебя. — Она закашляла. — Расскажи мне о нем.

— Я не знаю, что вы хотите услышать. Он еще очень мал. Он всегда пачкается, любит бегать на улице.

— Мои дети тоже были такими. Даже дочь, пока я не направила ее. Их надо направлять, они как дикие животные, ведь так?

— Нет, — сказала я внезапно онемевшими губами. — Мой сын не такой. Мой сын — идеальный ребенок. Человек.

— Никто и не говорит, что он не человек. — Она пристально посмотрела на меня. — Тебе не о чем беспокоиться. Когда-нибудь он остепенится.

«Не это пугает меня», — подумала я, но не сказала этого.

— Я хотела поговорить с тобой немного, — сказала она. — У меня есть на это определенное право. Во-первых, я из императорской семьи, и я могу говорить, что захочу; во вторых, я стара, что освобождает меня от условностей; в-третьих, я была замужем много лет, и я хорошо знакома с мужчинами и их привычками. В-четвертых, ты моя служанка, и у меня нет от тебя секретов, как и не должно быть их у тебя. И, наконец, я умираю, и я хочу видеть людей, которые мне не безразличны, счастливыми. А ты определенно несчастлива.

— Я…

— Я не хочу слышать этого. Правда не всегда приятна. Ты до сих пор не можешь переносить ее, ведь так?

Я вспомнила о своей злости, ярости, которая переполняла меня, как переполняет вода легкие тонущего человека. Она вновь душила меня.

— Я переношу то, что должна переносить.

Она фыркнула и снова закашлялась. Помолчала, потом продолжила:

— Я знаю тебя долгое время, девочка. Ты переносишь только то, чего не можешь избежать.

— Я была бы лучше, если бы переносила все? — с горечью спросила я. — Если бы я смотрела на жизнь только как на огорчение и разочарование?

— Ты действительно думаешь, что жизнь такова? Вот от чего ты прячешься?

Я помешала угли в печке.

— А разве это не так?

— Конечно, нет! — с возмущением сказала она. — Иногда да, но есть в ней и хорошие вещи. Но ты никогда не сможешь осознать, насколько они сладкие, если не попробуешь другие, горькие. Злись, грусти, радуйся, Шикуджо — так, по крайней мере, ты будешь жить. Когда-нибудь все пройдет.

Не знаю, как это произошло, но я рассказала ей все о моем муже, о холодности между нами, о сексе, который связывал нас тонкими, как паутина, едва заметными нитями, о его вечном беспокойстве и одержимости лисами; о моем одиночестве. Через некоторое время я подумала, что принцесса уже уснула — я давно не слышала ее кашля, и я рассказала ей свой сон про лиса, и про то, как он вернулся в мои сны этим летом.

Я закончила свой рассказ. Было тихо. Я сидела, опустошенная, но мне было легко от того, что я рассказала ей все, я чувствовала себя новой, как свежевыкрашенный шелк на ветру.

— Значит, ты тоже неидеальна, — сказала принцесса, и я вскрикнула от неожиданности.

— Да, вряд ли я идеальна, — я рассмеялась.

— Но ты кажешься такой многим людям. Твой муж знает об этом?

— Как он может не знать? — сказала я. Но, оглядываясь назад, я засомневалась. Был бы наш брак лучше, если бы я была с ним более честной, менее учтивой. Я не знаю. Я знаю лишь то, что мне было бы лучше.

Мы также говорили о разводе. Это будет несложно сделать. Формально развестись всегда можно. Особенно когда муж себя так странно ведет, как мой. Теперь мысль о разводе больше не пугает меня. Возможно, так будет лучше для моего сына. К тому же влияние моего отца при дворе будет полезнее для сына, чем влияние моего мужа.

Но развод оставит многое недосказанным, незаконченным. Я не могу сделать это прямо сейчас.

Но я также не могу вернуться к мужу в тот дом. Я до сих пор мучаюсь: может, я все же неправильно поступила, уехав. Хотя я знаю, что его сумасшествие погубило бы нас всех. Если бы ты просто поговорил со мной, мой господин… или я с тобой. С каких пор с тобой стало трудно разговаривать?

В конце концов, мне все же пришлось вернуться в дом к отцу: у меня начались месячные, и я больше не могла быть во дворце, пока снова не стану чистой.

Я отправила послание Дедушке, в котором просила его навестить меня.

Мать была со мной. Это было довольно необычно: она всегда предпочитала облик лисы и леса за домом Йошифуджи нашему обществу, поэтому мы редко ее видели. Казалось, ей становилось все более и более некомфортно в мире, который мы создали. Сейчас она была в облике женщины, но ее платья были грязными, покрытыми паутиной. Она молчала. В одной руке она держала обглоданную кость, будто это была флейта. Я старалась не замечать отсутствия звуков, когда она наклонялась к ней.