— Охота взбодрит вас. Меня она всегда бодрит. Пожалуйста.

«Наверное, у него нет друзей», — вдруг подумал я. Если его дедушка держит его взаперти так же, как и его сестру, то это вполне вероятно. Мне стало немного жаль его.

— Хорошо, это действительно было бы неплохо. Но ведь у меня нет оружия.

— О, у меня есть все, что нужно! Я надеялся, что вы согласитесь пойти со мной на охоту. — Он повернул свой колчан ко мне, чтобы показать, что на самом деле у него два колчана и что я каким-то чудом не заметил второй. — Этот будет вашим. А вот и лук.

Наверное, я действительно устал, но отказываться теперь было бы некрасиво.

Чехол для лука был вышит медными амулетами с изображением какого-то эзотерического демона или другой нечисти на каждой стороне. Сам лук был сделан из согнутого рога. Колчан был из полированной древесины, натертой пчелиным воском (я почувствовал его сладковатый запах) до блеска. Стрелы идеально острые. Снаряжение, достойное императора.

— Мы пойдем? — Этот странный молодой человек ведет меня под тенью ворот. На мгновение мне стало холодно, я вздрогнул.

Имение Мийоши находится рядом с долиной, которую я никогда не видел. Хотя, наверное, все долины (как и поместья, я полагаю) выглядят приблизительно одинаково: те же крестьяне и поля, те же грязные колеи на дорогах, те же крутые склоны гор, вершины которых теряются высоко в облаках. Я оглядываюсь по сторонам, пытаясь найти ту тропинку, которая ведет к моему дому. Я не нахожу ее. Я не мог устать настолько, чтобы не помнить, откуда я пришел, но, похоже, что это так.

Мой компаньон осматривает долину с каким-то удивлением, как будто он тоже никогда раньше не видел это место. Я с любопытством за ним наблюдаю, пока он не замечает мой взгляд. Он краснеет и опускает голову.

— Сегодня очень красиво, — бормочет он.

— Посмотри! — Я показываю в сторону рощицы вокруг маленького храма. — Наступила осень.

— Я знаю, я чувствую ее запах. Пойдем сюда, возможно, нам удастся найти киджи-фазана. — Его голос был высоким, радостным, возбужденным. Это были его первые слова, из которых я понял, что он чувствует себя комфортно.

— Подожди. — Я схватил его за рукав, чтобы он остановился. — Я должен написать утреннее стихотворение. Извини меня, но мне действительно нужно идти домой.

— Но ты не можешь! — сказал он. — Только не сейчас, когда ты уже дал мне слово.

— Я должен написать утреннее стихотворение, или я сильно обижу твою сестру, и она не согласится, чтобы я ее снова навестил.

— Обидится из-за стихотворения? — он засмеялся лающим смехом. — Я думаю, она не будет возражать.

— Нет, будет. Любая женщина будет. — Я смотрю на него. — Ты уже был с женщиной?

— Да, конечно, со служанками, чтобы узнать, как это бывает… — Он замолчал.

— Ты когда-нибудь спал с благородной женщиной? — Он на самом деле был изолирован от общества, как я и думал.

Он переминается с ноги на ногу.

— Если ты хочешь написать свое утреннее стихотворение, ты можешь сделать это где-нибудь еще, кроме своего дома?

— Я думаю, что да, — с сомнением сказал я. — Но…

— Храм, — сказал он вдруг решительно.

— Ну… — несмотря на то, что ночью мне не показалось, что до моего дома так далеко идти, я ошибался. Храм блестел в свете утреннего солнца. Похоже, он был в минуте ходьбы. — Хорошо.

Я очень устал. Это придает мне какое-то странное чувство нереальности: будто тропинка, по которой я иду, может вдруг исчезнуть или я увижу совершенно другую тропинку. Юноша заметно нервничает; но он такое странное создание, что от него можно ждать всего. Возможно, он просто злится из-за того, что нам не встретился киджи-фазан.

Храм оказался славным маленьким зданием из потемневшего красного дерева посреди рощицы, сверкающей красками осени. Мы входим во двор. Единственный священнослужитель сметает метлой опавшие листья в кучи, переливающиеся золотом в солнечных лучах. Он на секунду повернул к нам лицо, показав белые, как луна, слепые глаза.

— Добро пожаловать, юноша! Мой господин! Вы найдете маленькую фляжку кое-чего на столе у меня в жилище. Все приборы для письма тоже там. И не забудьте оставить маленький подарок храму, когда будете уходить, — сказал он и скрылся за зданием.

— Как он узнал, что нам нужно? — спросил я, когда мы вошли в маленькое здание рядом с храмом.

— Он священнослужитель. Он должен знать все, разве не так?

Брат моей любовницы прав; я вдруг подумал, что все священнослужители, которых я когда-либо видел, были какими-то ущербными, потому что они не знали всего.

В единственной комнате темно. Только стол и несколько стульев стоят посреди. Маленький голубой кувшинчик и две вырезанные из дерева чашки стоят на краю стола. В одной из коробок я нахожу бумагу из тутового дерева, слишком шикарную для такой грязной комнаты; в другой лежат нетронутый чернильный камень и несколько кисточек для письма. Я сажусь на подушечку, сделанную из тростника и готовлю чернила.

— Саке? — спрашивает брат моей любовницы.

— М-м-м. — Я пью из чашки, которую он мне протягивает, и кашляю: я никогда в жизни еще не пробовал такого крепкого вина. Оно обжигает мне рот. Мой компаньон осторожно отхлебывает саке, как будто не зная, чего ожидать.

Я уже думаю о своем утреннем стихотворении. Я провел с ней необычную ночь: было бы неплохо, если бы мое стихотворение смогло прорваться через общепринятые стандарты, чтобы донести до нее всю глубину моих чувств.

— У тебя это так легко получается? — прерывает мои мысли брат моей любовницы. — Просто садишься и пишешь? Откуда ты знаешь, что писать?

— Если меня не беспокоить, то у меня получается. — Он покраснел, и я рассмеялся. — Ты и твоя сестра. Вы ведь не понимаете поэзию, так?

Джозей принесла мне новые платья серовато-белых и темно-зеленых цветов: осенние цвета, сказала она. Платья! И я должна была сейчас думать о таких пустяках, как платья! Я пожала плечами и продолжила беспокойно ходить по комнате.

— Моя госпожа! Ваши волосы! — Она поклонилась и жестом попросила меня сесть.

— Нет! — Я хотела прыгать, бегать, дремать на солнце, идти за Йошифуджи — все, что угодно, только бы не сидеть в полумраке моих комнат и терпеть, пока меня расчесывают.

Она покачала головой:

— Моя госпожа, у вас спутались волосы. Я должна распутать узелки в волосах и сделать их снова гладкими, чтобы вы не были похожи на сумасшедшую, когда вернется господин.

— Что ж, тогда сделай их гладкими.

Она вздохнула:

— Если вы позволите мне расчесать вас, то я сделаю это.

— Нет, — сказала я. — Сделай так, чтобы они стали гладкими. Магия.

— Госпожа?

— Она ничего не знает, — сказал Дедушка, стоя в дверях.

— Мой господин! — воскликнула Джозей. — Вам нельзя видеть ее! — Она толкнула меня за ближайшую занавесь из крепа янтарного цвета, свешивающегося с рамы высотой по грудь, и начала распутывать мне волосы (наверное, это было единственное, чего она добивалась) своими ловкими пальцами. Тоже в какой-то степени волшебство.

Дедушка ничего не сказал, лишь со стоном опустился на подушку по другую сторону экрана.

— Джозей, ты закончила? Ты не оставишь меня наедине с твоей госпожой на минутку?

Она посмотрела на меня: я кивнула, она поклонилась и бесшумно ушла на другой конец огромной комнаты, где сидели мои остальные служанки.

— Ты не должна просить ее использовать магию, Внучка. Ни ее, ни кого-либо из слуг.

— Почему нет?

Джозей оставила черепаховый гребень в форме облака — зубья гребня были струями дождя. Я подняла его и начала расчесываться.

— Твои служанки, все слуги, даже крестьяне в полях — хотя с ними тебе не придется общаться — не знают о магии. Они думают, что они настоящие. И сейчас, здесь они настоящие.

— Но они же ненастоящие!

— А ты настоящая, Внучка? Кто ты в своем одолженном теле? Кто ты настоящая? Лиса? Ты не похожа на нее. Женщина? Едва ли.