— Барсук убил бы тебя? — Я рассмеялся. — Они очень хитрые и ловкие животные, но они не тронут ребенка, если только ты не оставишь его в лесу без присмотра. Или если ты или твоя семья не навлечет на себя гнев какого-нибудь барсучьего бога. Но в этом ведь нет никакого смысла?

— Тем не менее. — Он поднял сокола и обернул его своим поясом.

Только когда мы вышли из кустов и отдали сокола слуге, я заметил, что с его платьем что-то не так: я ясно видел, как его забрызгала кровь барсука, теперь же на нем не было ни пятнышка.

Он казался мне все более и более интересным.

Принцесса была очень добра ко мне. Когда я вошла в ее комнату, она играла со своими служанками, но, увидев меня, остановилась:

— Моя дорогая! Как я тебе рада!

У меня вдруг закружилась голова, и я едва смогла сдержать навернувшиеся на глаза слезы, чтобы не расплакаться при всех. Она была намного старше меня. Возможно, она годилась мне в матери. Я пришла прислуживать ей, когда была еще маленькой девочкой. Она обращалась со мной очень нежно. В первые дни, когда я так стеснялась, что думала, что умру от шока при виде такого огромного числа людей, она уговаривала меня сесть рядом с собой и поиграть в триктрак; она даже присылала мне стихотворения, когда я ненадолго отлучалась из дворца. Я чувствовала ее особое расположение. К тому времени, как я поняла, что она обращалась так со всеми нами, мое сердце уже принадлежало ей. Мне казалось, что я всегда буду прислуживать ей, я плакала, когда отец начал думать о моем замужестве и мне пришлось уехать домой.

Принцесса сидела среди своих служанок. Ее волосы были почти седыми, но до сих пор ниспадали до пола. Ее платья были из грубого шелка серого цвета. Она выглядела так, будто держала свое слово (или угрозу), которое она дала еще тогда, когда я впервые увидела ее. Тогда она пообещала покинуть свет, уйти в монастырь и стать простой монахиней. По сравнению со своими служанками в кричаще-ярких платьях она казалась даже еще красивей, чем я ее помнила.

— Госпожа, — прошептала я и упала к ее ногам. — Я так рада тебя видеть, моя девочка! — Ее голос бы такой же низкий, как самая низкая нота лютни, с хрипотцой, переходящей в кашель. — Сядь рядом со мной.

Все снова стало так, как было раньше. Будто не было всех этих лет разлуки, моего замужества, ее старения и слабого здоровья. Они исчезли, как туман. Игра возобновилась, я играла вместе со всеми и на какое-то время даже забыла о своем несчастье, хотя принцесса иногда понимающе посматривала на меня.

Спустя некоторое время я попросила разрешения уйти, но она отказалась отпустить меня и настояла на том, чтобы я осталась с ней еще на несколько дней — хотя бы до праздника созерцания луны.

Мой учитель письма сидел по другую сторону ширмы. Я портила лист за листом и с отвращением бросала их на пол. Мой учитель буддист. Это кажется мне забавным: в нашем волшебном мире есть религии.

У поэзии есть формы. Правила очень просты. В ваке пять строк по пять, семь, пять, семь и пять слов в каждой. Есть и более короткая форма: пять, семь и пять слов. В каждом стихотворении есть одно ключевое слово, вокруг которого вращается смысл стихотворения, и основное слово, на котором держится стихотворение. Надо подобрать несколько слов, которые бы заключали в себе весь смысл стихотворения. Например, осень грустная. Гуси спариваются для продолжения рода. Крик оленя в горах символизирует крик души. Падающий снег символизирует течение времени. Восковые слезы свечи — расставание. Я думаю, мой учитель слишком сентиментален. Я понимаю то, что он мне объясняет, но по-своему, не как люди. Моя кисточка словно маленький хвост, зажатый между бамбуковым прутиком. Я макаю ее в чернила и старательно вывожу:

Я просунула листок под ширму, чтобы мой учитель прочитал стихотворение.

— И как?

— Что ты чувствовала, когда писала его?

Я задумалась:

— Я хотела, чтобы вы сказали мне, что это стихотворение.

Он чуть слышно вздохнул.

— Писать стихи — это не то же самое, что красить шелк: надо просто кинуть ткань в емкость с красными растениями и она красная. И поэзия не становится поэзией от того, что кто-то говорит тебе, что это поэзия.

— А как же еще я об этом узнаю? — огрызнулась я.

— Ты ближе к пониманию поэзии, когда разрисовываешь свои стены в комнате.

Я кидаю кисточку на пол:

— Это безумие! Лиса учится писать у видения!

— А как же еще ты научишься писать? — сказал он успокаивающе. (Я знала, что все в нашем мире были слепы.) — Давай мы попробуем еще раз.

Я была очень нетерпеливой во время беременности. Я не могла вырыть себе нору в этом большом шумном доме, но я постоянно представляла себе, как бы я это сделала, какой была бы эта нора.

Сначала я услышала негромкий смех Брата, потом низкий — Йошифуджи. Мне едва хватило времени на то, чтобы сесть за ширмой вместе с Джозей, как они ворвались ко мне в комнату.

— Сестра!

— Жена! Посмотри!

— Это что, дом крестьянки, — сказала Джозей спокойно, — что любой мужчина может ворваться сюда, как испуганная корова во время грозы?

— Твоя госпожа не возражает, — заметил Йошифуджи.

— Но все…

— Джозей, мне все равно, что ты думаешь. У нас есть подарок для твоей госпожи. — Йошифуджи шагнул за ширму. Брат остался стоять на другой стороне, как ему было положено. Но мне стало жаль его. Он стоял такой одинокий.

— Кое-кто, кто составит тебе компанию, когда тебе станет слишком тяжело передвигаться, — сказал он и показал мне то, что прижимал к себе.

Это был щенок.

Я замерла. Он был такой маленький, едва сформировавшийся, с глазами-щелочками. Черный, с белой грудкой, животом и хвостом. Большие треугольные уши висели у его морды. Он беспомощно перебирал лапами в воздухе. По его телосложению было видно, что он вырастет большим, худым и мускулистым, с длинной узкой мордой и большими ушами: намного больше, чем лиса. Когда Йошифуджи держал его на руках, я видела его розовый живот, маленький пенис с кисточкой на конце. Он только перешагнул тот рубеж, когда мог погибнуть без матери.

Если не обращать внимания на цвет, он вполне мог быть детенышем лисы. Он мог быть тем ребенком, которого я в себе носила.

— Уберите его от меня, — пыталась сказать я, но слова не хотели выходить у меня изо рта.

— Я знаю, что держать собаку в таком хорошем доме, как этот, немного странно, но, может быть, он принесет тебе удачу. — Мой муж шагнул ко мне, наклонился и положил щенка мне на колени.

— Убери… — Я облизала пересохшие губы и попыталась снова. — Убери его.

Щенок, голодный и уставший, зарылся ко мне в платья. Я с ужасом поняла, что он искал сосок.

— Нет! — Я вскочила, и собака с писком скатилась на пол.

— Жена! — Йошифуджи обнял меня. — В чем дело?

— Я… — Я пыталась собраться с мыслями. — Я боюсь собак. Извини меня, муж, но…

— Нет, ты не боишься собак, — прервал меня Брат холодным тоном. — Щенку нужен дом, а тебе нужна компания. Что может быть для вас лучше?

— Но мы не можем завести собаку!

— Почему нет? — спросил Йошифуджи.

Что я могла ему ответить? Что он все испортит? Я беспомощно посмотрела на Йошифуджи:

— Неужели ты не видишь? — И тут я поняла: конечно, он не видит.

Голос Брата донесся из-за ширмы:

— Оставь его, Сестра. Он тебе понравится.

— Надо спросить у Дедушки, — наконец сказала я.

Но, к моему удивлению, Дедушка сказал, что щенок может остаться.

— Почему? — спросила я, когда осталась с ним одна. — Как мы можем оставить его? Он, наверное, должен знать, что мы не те, кем кажемся.