Снова раздаются скребущие звуки, и паутина дрожит. Кажется, что дрожь исходит из угла, от кого-то слишком большого и злобного, чтобы быть просто насекомым. Маленькая тень, не толще моего мизинца, скользит по перекладине. Мышь спустилась с крыши и задела паутину, когда пробегала мимо.

Паук не появляется. Не любую жертву можно удержать, кому-то лучше просто дать уйти.

Я скучаю по ней, по моей милой жене, пусть она и лиса.

Был рассвет. Я проголодалась.

Я охотилась в лесу, но это становилось все более опасным: добычи все меньше из-за холодов, а хищники — волки и тануки-барсуки — спускались с гор в поисках пищи. Чаще всего я охотилась в саду моего мужа и Шикуджо.

Я не могу сказать точно, кем я была — женщиной или лисой, когда охотилась.

Есть было почти нечего. Молодые глупые животные, которые попадались мне и моему Брату летом, теперь были мертвы или выросли — так или иначе, я не могла до них добраться. Год выдался хорошим, и мыши были толстыми, но почти все они спали в норах и мечтали о том, что закончится зима.

Итак, был рассвет, и я была голодна. Я шла по лужайке, с которой ветер сдул почти весь снег. Мертвая трава хрустела у меня под ногами. Было холодно и спокойно. Я чувствовала себя так, будто находилась внутри стеклянного шара или драгоценного камня. Было так тихо, что я слышала, как дышу. Вдруг раздался взмах крыльев и всплеск воды — двое гусей, припозднившихся с отлетом, опустились на пруд. Казалось, у всех была пара. Кроме меня… Было слишком холодно, чтобы сильно принюхиваться, но я чувствовала в морозном воздухе тонкий аромат кедра и сосны, которые пахли всегда, как бы холодно ни было.

Был и другой звук — знакомое мне влажное жевание. Я почувствовала запах сразу же, как поняла, что это за звук: кролик, жующий траву на рассвете.

Я припала к земле и осторожно поползла к нему, стараясь унять биение сердца, которое, как мне казалось, стучало слишком громко.

Когда охотятся кошки, они подбираются к жертве достаточно близко и только потом прыгают. Собаки рассчитывают на неожиданность: они гавкают на жертву, надеясь на мгновение оглушить ее, чтобы подобраться поближе. У лис все по-другому: мы стоим прямо, потом прыгаем, пытаясь зажать жертву между лап.

Женщина может сделать все это, хотя не способна прыгнуть так далеко, как лиса, или гавкнуть так громко, как собака. Или красться так тихо, как кошка. Я шагнула вперед. Кролик не обернулся — он по-прежнему сидел ко мне спиной. Возможно, он не слышал моих шагов из-за хруста травы. Еще шаг. Я была так голодна!

Кролик услышал меня и поднял голову. Я замерла. Влажный черный глаз посмотрел в мою сторону, но не заметил меня. Кролик продолжил жевать. Я сделала еще один шаг. И еще. Он снова поднял голову. Мы уставились друг на друга: убийственный взгляд.

Я не моргала.

Вдруг позади меня раздался какой-то звук, очень похожий на крик. Я тоже вскрикнула и обернулась, кролик убежал — все произошло одновременно. Шикуджо стояла на дорожке, ведущей к комнатам моего мужа, одетая в ночные платья, с фарфоровым тазиком в руках. Она была так близко, что я могла разглядеть пряди волос, падающих ей на лицо, ее глаза, плоские от гнева или страха.

— Ты не ушла, — сказала она. Ее голос был спокойным, как будто она говорила о живописи, но ее руки дрожали.

Люди часто говорят, когда это не нужно. По крайней мере я свободна от этого. Я запахнула платья и молча посмотрела на нее.

— Слуги сказали мне, что ты все еще здесь, — сказала она тем же будничным тоном. — Некоторые уезжают отсюда, из этой долины. Они говорят, что наш дом проклят. Это так?

Я ничего не ответила. Я знала, что не проклинала их. Да и на самом деле она не спрашивала меня.

— Уходи, — сказала она. Ее голос начал дрожать. — Неужели тебе мало того, что ты уже сделала?

— Я не сделала ничего плохого. Я лишь любила его, — сказала я. — А теперь он твой. Ты победила.

— Победила? — она горько рассмеялась. — Он стал старым и больным. Он ничего не может, кроме как спать и плакать.

— Мне он не казался старым, — прошептала я. — Я любила его.

— Любила? — прошипела она. — Что ты можешь знать о любви? У тебя нет души. Любовь — это боль, терпение, страдание.

— Я думала, что любовь — это веселье и радость, — сказала я. — Но иногда, я согласна, это еще и боль. Теперь я знаю.

— Это и то и другое, — признала она. Слезы потекли по ее лицу. — Оставь нас в покое. Неужели ты не достаточно причинила нам зла? Все вы…

— Не только я одна, ведь так? — медленно проговорила я. — Ты стала причиной того, что много лет назад мой Дедушка стал человеком.

— Нет! — Шикуджо бросила в меня таз. Он упал на землю и разлетелся на тысячи осколков: цветы и листья раскололись на голубые и зеленые кусочки.

— Ты любила моего Дедушку? — спросила я.

— Нет, — прошептала она. Ее гнев (или это все же был страх?) исчез. — Его не было на самом деле. Это был всего лишь сон! Как сейчас.

— Это было реально, — прорычала я. — Так же реально, как и сейчас. Я настоящая. Или ты предпочитаешь лгать самой себе?

Но она меня не слушала. Она внимательно осматривала свои ногти и медленно и глубоко дышала, будто боясь упасть в обморок.

— Моего мужа так часто не было рядом. А тот мужчина, который читал мне стихи, он не был лисом. Он был вежливый, обаятельный и весьма уважаемый. Он не мог быть лисом! Я не знаю, кем он был или чем, я знаю только то, что он очень сильно меня хотел.

— Как я хотела твоего мужа. Я любила его. Я родила ему ребенка. А теперь Йошифуджи нет, мой сын умер, а у тебя есть и муж и сын. — Я замолчала, задумавшись. — Жена Кая-но Йошифуджи, какого цвета глаза у твоего ребенка?

— Он нормальный, — чуть слышно сказала она. — Он сын моего мужа.

Это была ложь, я знала это. Глаза ее ребенка были с золотыми искорками.

Через мгновение она снова заговорила:

— У него не было сердца. — Она говорила не о своем сыне и не о муже, я знала и это.

— Откуда ты знаешь, какое у него было сердце? — спросила я мягко. — Я его внучка, и я знаю, что он любил тебя.

— У него не было души! Ни у кого из вас ее нет.

— Моя госпожа? — Хито появился из темных комнат позади Шикуджо. — Вы с кем-то разговариваете? — Он посмотрел в мою сторону, но не увидел меня.

— Ни с кем, — сказала Шикуджо. — Со своими страхами. Ты видишь лису в саду?

Он прищурился:

— Она за глиняным горшком?

Я закрыла глаза и ждала своего приговора. Я хотела жить, но в тот момент у меня не было сил сражаться за свою жизнь. Если бы она приказала убить меня, я бы даже не смогла убежать.

— Пожалуйста, скажи слугам, чтобы они прогнали ее, — сказала Шикуджо.

Даже сейчас, после всего, что случилось, нас преследуют лисы.

Сегодня утром, пока я смотрела за мужем, я вдруг уснула, и мне приснился сон. Конечно же, там были лисы. Точнее, одна лиса. Во сне мы разговаривали с ней, но когда я пытаюсь вспомнить слова, они ускользают от меня и словно улетают ввысь, где я не могу дотянуться до них — как стрекозы от кошки. Я помню только чувства, которые у меня остались после этого сна: страх и злость, грусть и ужас.

Конечно же, это был всего лишь сон. Когда я проснулась, я была на веранде дома моего мужа. Я уронила таз.

Мне кажется, я никогда не смогу освободиться от них. Они всегда будут мне сниться. Я всегда буду бояться их. Потому что даже если мы никогда больше не увидим лис, если наш сын будет расти в мире, в котором не будет существовать лис, лисы пометили нас, они запятнали меня, нашу семью. Мы никогда больше не сможем стать такими, какими когда-то были. Это очень плохо.

Я хотела ворваться в комнату мужа, разбудить его и сказать, что он разрушил нашу жизнь своими сумасбродными мечтами. Мне хотелось кричать и плакать. Но он все еще нездоров: он слишком слаб для таких откровений. Чтобы оградить его от этого, я выплескиваю свой гнев и страх здесь, чернилами на бумаге.