— Мы убили лису, — говорю я, словно пробуя слова на вкус, чтобы понять, какие они на самом деле.

Всплеск воды. Я открываю глаза и вижу, что он выпрямился:

— Что?

— Лиса. Конечно, это не мы убили ее, а собака.

— Это было не по-настоящему, — говорит он резко и хмурится.

— Конечно, по-настоящему!

— Нет. Этого не было на самом деле. Никто не умер. Никому даже не было больно.

— Но я видел это. Не думаешь ли ты, что она осталась жива и уползла… — Я останавливаюсь. Я вдруг понимаю, что резкость в его голосе — это боль или вина. — Что случилось?

— Это плохой знак, — говорит он, наконец, — убить лису.

Я вспоминаю внезапную вспышку горя, когда увидел, что лиса умерла. Я даже не думал, что он мог чувствовать то же, что и я, что ему тоже была небезразлична лиса, опасная и хитрая, как о ней все думают. Но теперь мне ясно, что ему не все равно. Его золотые глаза переполнены горем. Мне становится так жаль его, что на мгновение я забываю, что он не его сестра, на которую он так похож. Я хочу обнять его и утешить.

После недолгого молчания он продолжает. Слова неохотно срываются с его губ:

— Я был словно в клетке. Я забыл обо всем: о том, кто я, где я. И когда выбежала лиса, я на какую-то секунду забыл — я думал, что она была всего лишь лиса. Я собирался… — Он сглотнул.

— Ты боишься, что лиса могла проклясть тебя?

— Нет, — сказал он со смешком, переходящим во всхлип. — Не совсем. Я лишь хотел бы вспомнить, что настоящее, а что нет.

— А что настоящее? — прошептал я. Странный вопрос: но в данный момент я хочу услышать его ответ. Отчаянно хочу.

— Моя сестра знает. Иногда. Лиса была настоящей. Ты настоящий, и это все. — Он смотрит мне в глаза. Его лицо мокрое.

Я голодный и уставший, как и он. Наверное, поэтому мы ведем эту странную беседу. Но жизнь такова, что некоторые вещи не обязательно должны иметь смысл, чтобы они могли причинять боль. И его горе достаточно реально.

Пар вокруг нас вьется как дым от курильницы. Брат моей жены такой же красивый, как и его сестра. Я возбуждаюсь. Я придвигаюсь ближе к нему, дотрагиваюсь до его плеча и притягиваю ближе к себе. Он мягкий и гладкий, но под кожей чувствуются мускулы, как будто он делает какие-то специальные упражнения. Теперь он плачет, я обнимаю его.

Поцелуй получается настолько естественным, что я даже не понимаю, кто кого первым поцеловал. Его губы одновременно мягкие и твердые, тонкие, они отличаются от полных губ его сестры. Сначала поцелуй нежный, но потом его язык проникает в мой рот и начинает ласкать меня. Я понимаю, что хочу его до безумия. Я хочу кусать его и кусаю. Я оттягиваю зубами его губу. Когда он отодвигается от меня, я задыхаюсь, почти рычу.

— Что мы делаем? — спрашивает он едва слышно и обхватывает руками мой возбужденный член. Его руки холодные по сравнению с водой в бассейне. — Я же мужчина!

Я скольжу к нему, обнимаю и дотрагиваюсь рукой до его члена, такого же длинного и тонкого, как и он сам:

— Разве ты никогда не играл с друзьями, когда был мальчиком? Ты никогда не был с мужчиной? — Я останавливаюсь. Конечно же, не был, хотя каждый молодой человек в его возрасте — каждый, кого знал я, когда был в его возрасте, — хотя бы раз пробовал это.

Он стонет:

— Но… — и замолкает, мы снова обнимаемся, наши губы борются.

Он такой же неопытный, как и его сестра, когда у нас в первый раз был секс, но он знает, чего хочет. Возможно, он много думал о сексе с мужчинами, если он так жаждет этого. Я притягиваю его еще ближе. Он поворачивается, опирается руками о камень. Мне трудно войти в него, несмотря на воду и мою слюну, но я ласкаю его, он расслабляется и впускает меня. Я двигаюсь внутри него, сначала медленно, потом быстро. Он кричит, но не просит меня остановиться, наоборот, он притягивает меня к себе, когда я останавливаюсь.

Мы кончаем: мое семя глубоко внутри него, его — маленькое мутное облачко в воде. Потом мы снова садимся в воду, его прекрасное тело прижимается ко мне. К этому времени я узнал его семью достаточно хорошо, чтобы попытаться обменяться с ним стихотворениями. Такой легкости после секса я еще не испытывал.

У меня и раньше был секс с мужчинами. Я знаю, что для некоторых это великая страсть, но для меня это всегда было делом случая. Друзья выпивают вместе слишком много саке, восхищаются остроумием друг друга, стихотворениями или просто жаждут ощутить прикосновение чужой кожи к своей; поэтому они поворачиваются к тому, к кому испытывают привязанность, или кому доверяют, или же просто к тому, кто сейчас свободен или доступен. Всегда случается так или иначе.

Сейчас же это было ликованием жизни после вспышек молнии и грома. Или грустью после убийства лисы?.. Или и тем и другим вместе.

На рассвете случилось следующее: первое — вернулись Йошифуджи с Братом, уставшие и промокшие, в грязных вонючих одеждах. Между двумя мужчинами чувствовалась некоторая напряженность, хотя Йошифуджи сразу же ушел к себе в комнаты, едва успев сказать нам пару слов. Он только улыбнулся мне.

И второе — Брат, не сказав ни слова, сразу прошел через мои комнаты в покои Матери (женщины разбегались в разные стороны, как когда-то раньше — куры). Дедушка и я пошли за ним.

— Мама! — Его голос был хриплым, как будто он много кричал или плакал в эту ночь. — Мама!

— Она спит, — сказала Джозей, когда Брат раздвинул ширмы и приблизился к постели Матери. Мать спала, закутавшись в ночные платья, ее волосы разметались по полу. Брат распахнул ее верхнее платье. Джозей и остальные слуги смотрели в другую сторону или вообще растворились в воздухе.

Она действительно казалась спящей, если бы у нее не было разорвано горло. Брат всхлипнул и отвернулся.

— Значит, это было на самом деле! Это произошло.

Я встала на колени около Матери.

— Что случилось?

Ее платья съехали набок и были почти черными от крови. Она свернулась в клубок, как будто снова была лисой, словно пыталась унять боль, зализать раны.

— Мы охотились там, снаружи, — сказал Брат упавшим голосом. — Это собака! Но я не остановил ее… Я был так поглощен тем, что был человеком, что даже не узнал ее, пока она не умерла.

— А как же магия? По крайней мере она не показалась Йошифуджи женщиной? Он не говорил? — Меня трясло. Я коснулась пальцами ее лица, холодного и влажного. Ее глаза были все еще открыты, в них была земля.

— Я не знаю, что он видел. Потом была гроза, молния ударила в дерево рядом с нами и… — Он заплакал и не договорил.

Дедушка строго на него посмотрел. Он встал на колени перед трупом моей Матери, убрал спутавшиеся волосы с ее лица и погладил по голове.

— Моя маленькая бедная дочка! Ты никогда бы не стала хорошим человеком, ведь так?

— Что с нею будет теперь? — спросила я.

— Ничего. Она лиса. И она умерла.

— Но старик, который не хотел отдавать мне свою голову, сказал, что у лис тоже есть душа. Она уже ушла? Как же перерождение?

— Тот старик был дураком. Все люди дураки. — Дедушка осторожно встал. Я вдруг заметила, что он сильно постарел с тех пор, как мы стали людьми: когда-то маленькие морщинки в уголках глаз расходились почти до висков. — Как и все мы. Нет. Мы просто умрем, и все. Нет никаких призраков, нет Чистой земли, которая бы нас ждала, нет перерождения. Только сейчас, а потом — смерть.

Я легла рядом с Матерью, свернулась клубком вокруг нее, как будто она была еще жива и я была ее детенышем, спящим в темноте нашей старой норы. У меня щипало глаза, как будто в них таяло какое-то ядовитое вещество. Спустя некоторое время я поняла, что плачу.

— Почему мне грустно? — спросила я. — Я никогда раньше не расстраивалась из-за смерти. Ведь так и должно быть, это нормально.

— Это еще одна цена, которую должны платить люди: потеря.

— Людям за слишком многое приходится платить, — с горечью сказала я. — Я даже не подозревала, за сколько.