Я должен бы сопровождать ее в поездке. По крайней мере первую милю — как того требует элементарные правила вежливости к гостю, который покидает твой дом. Но я не думаю, что ей нужна моя компания.

Хито пришел ко мне из главного дома. Когда он подходит ко мне на достаточно близкое расстояние, он кивает и ждет, когда я позволю ему заговорить. Но на этот раз мы не успели обменяться парой слов, как из-за озера донесся крик:

— Отец!

Мальчик бежит к нам по дорожке, его няня спешит за ним. Она хватает его за рукав и что-то шепчет на ухо, но он вырывается и снова бежит. Он на мгновение останавливается, чтобы поклониться мне и выпалить скороговоркой: «Господин-я-надеюсь-что-вы-хорошо-себя-чувствуете», потом кидается ко мне и обнимает за талию, обхватывая меня своими ручонками с силой, на которую только способен. Он уже достаточно взрослый, чтобы вести себя как полагается, но он так очарователен и трогателен, что я поднимаю его на руки и прижимаю к себе.

Его няня, наконец добежавшая до нас, прочищает горло, как это делает Хито. И я, и мой сын понимаем смысл этого. Сын немного отстранился, будто опомнившись.

— Отец, — говорит он, — я пришел, чтобы попрощаться с тобой, потому что мы завтра уезжаем.

Мои глаза жжет.

— До встречи, Тамадаро. Ты будешь хорошо себя вести?

— Конечно! — восклицает он с детским возмущением. — Я буду вести себя как положено. Только…

— Что? — От него вкусно пахнет: солнцем, теплотой и травой.

— Я бы хотел остаться.

Я прижимаю его ближе к себе:

— Почему?

Он немного смутился.

— Ну… Здесь больше места. Здесь можно увидеть много интересного. И ты остаешься здесь.

— Но там с тобой будет мать. И твоя няня. И твой дедушка. И…

— Нет! — говорит он. — Я хочу наблюдать за лисами!

Я резко ставлю его на землю и поворачиваю лицо к себе:

— Что ты сказал?

— Лисы! Они такие славные. Одна из них старая. Я думаю, что это он. И он очень хороший.

Случайно я встречаюсь глазами с его няней. Она выглядит испуганной, как будто Тамадаро только что говорил на языке демонов.

— Это ведь игра, не правда ли? — говорю я больше для того, чтобы успокоить самого себя. — Ты их выдумал.

— Может быть, — отвечает он рассеянно, его внимание уже переключилось на что-то другое. — Смотри! — Он показывает на темнеющее небо. — Летучая мышь. Она ест. Пожалуйста, можно мне остаться?

Наверное, я должен был настоять на этом раньше, но моя жена оказалась умнее меня. И я не хочу, чтобы мой сын заразился той болезнью, которую во мне видит моя жена, и я не хочу, чтобы с ним говорили лисы: он слишком мал для этого сумасшествия.

— Нет, — говорю я мягко. Он отворачивается, но я снова поворачиваю его к себе, чтобы посмотреть ему в лицо. — В столице тоже есть летучие мыши, и птицы, и светлячки, и лисы, и все остальное. А у твоего Дедушки есть для тебя странная рыба.

— Да, я знаю, — кивает Тамадаро, но как-то неуверенно. — Но лисы не будут такими же, как здесь, ведь так? Там все будет другое.

— Нет, не будут, — я выпрямляюсь. — Ты должен поехать. Старайся не волновать свою мать.

Тамадаро тяжело вздыхает, но не спорит.

— Хорошо, отец. Я не видел старую лису. Пожалуйста, попрощайся со мной.

Я снова обнимаю его. Его щека прижимается к моей.

— Присматривай за матерью, — шепчу я. — Будь осторожен, — говорю я, имея в виду то, чтобы он не мечтал о лисах.

Я разжимаю объятия. Он отходит, кланяется мне, как ребенок, выполняющий старательно выученный урок.

— Прощайте, господин! — говорит он. — Я сделаю все так, как вы просили.

Я не знаю, что он хочет этим сказать.

Они уходят: за Тамадаро покорно следуют его няня и Хито — маленькое окружение для величественного ухода. На небе появляются первые звезды. Небо, ребенок, слуги — все они цветные пятна сквозь слезы, которые я больше не сдерживаю.

Солнце садится. Вечером становится холодно. Один из моих слуг приносит мне теплое саке, за что я ему очень благодарен. Слуги зажгли факелы около веранды. В комнатах моей жены за шоджи-экранами золотом горят огни, но оттуда не доносится ни звука.

Я пью саке. Я буду скучать по ним. Я буду здесь один, еще более одинокий, чем когда-либо. Завтра начну новую жизнь: с нового дня, новой бумаги и нового стихотворения.

Трава увяла возле каменного колодца. Заброшенная хижина отшельника: подушки из травы для меня и моих служанок. Мимо, пища, пролетела летучая мышь.

Малейшее дуновение ветерка вызывает радость.

Я была так увлечена своей учебой, что едва заметила отъезд Шикуджо. Я не считала это частью волшебства — что моя соперница будет так легко и быстро устранена. Просто ее отъезд казался мне неизбежным, как неизбежен дождь, когда на небе собираются грозовые тучи. Конечно, она должна была уехать. Что ей еще оставалось делать?

Если раньше, чтобы наблюдать за людьми, мне приходилось прятаться от Дедушки, то теперь я делала это открыто и днем и ночью.

С отъездом Шикуджо Йошифуджи стал меньше разговаривать и реже писать. Он говорил только с Хито и еще несколькими слугами, ел, спаривался с девушкой-служанкой, спал под сеткой от комаров. А я наблюдала.

Слуги стали более оживленными. Они собирались в группы, разбивались по парам. Они готовили и ухаживали за садом и животными. Они играли — во все те игры, которые мы раньше видели с Братом. Они вили веревки, связывали тростник, мастерили сундуки, стирали белье. И постоянно разговаривали. Сплетничали о людях из соседних имений, о своих господах. Они никогда не бывали одни и никогда не бывали спокойны.

Никому не казалось странным то, что женщина могла так просто уйти, как это сделала Шикуджо. Сейчас я знаю кое-что о том, что может заставить женщину покинуть мужчину, которого она еще любит. Но тогда я чувствовала свое превосходство над этой странной молчаливой госпожой: я бы никогда не оставила Йошифуджи, как это сделала она. Я была лисой. Я понимала, что значит преданность семье — тогда я забыла о путешествии, которое закончилось дыханием Йошифуджи на моей шерсти и словами лунных лисиц.

Я смотрела, я училась. Но мне было трудно сосредоточиться, и я терлась мордой о землю, чтобы прекратить головокружение.

Я не знаю точно, как работает магия. Как я уже сказала, я сосредотачивалась. Иногда я и моя семья разговаривали о чем-нибудь, и все. Позже, когда мы создали слуг, я смотрела, как они делали экран или разводили огонь, как это сделали бы обыкновенные людские слуги. Наши образы менялись от лисьих к человеческим.

Мы вырыли новую нору под сторожкой у ворот. Она была большая, со множеством комнат, с полами, отполированными постоянными уборками. Там были и сундуки, и лакированные ящики, наполненные шелковыми платьями и черепаховыми гребнями, фарфоровыми чашками и серебряными палочками для еды, бумагой, кисточками для письма с бамбуковыми ручками и чернилами, набором чашек для чайных церемоний, похожих на гальку на дне озера. На самом деле мы не создавали все эти вещи. Это была просто грязь и сухая лисья нора. Но мы сделали так, будто все это существовало на самом деле. Я не могу это объяснить.

Дом был построен по образу дома Йошифуджи. Только наш был больше, красивее. Все само приходило к нам, когда мы ходили по пустым комнатам. Мы не знали, какие вещи тут и там должны находиться, мы даже ни разу их не видели — мы просто чувствовали, что это должно быть именно так, а не иначе. Так появилась обивка из золота на одной из внутренних раздвижных стен и парча над кроватью Йошифуджи.

Я посмотрела на то, что должно было стать его комнатой, и сказала:

— Там, в углу у сундука для свитков. Я думаю, там должен быть экран, украшенный росписью, — и он появился.

Мы сделали сад вокруг нашего дома, с камнями и прудом и с плотными зарослями кустарника. Это было бы мечтой лисы, если бы я все еще была лисой, но даже теперь у меня иногда появлялся соблазн затаиться в них в том образе, к которому я привыкала. Мы создали в нашем мире солнце, звезды — такие же, как настоящие. И в однажды заведенном порядке они сменяли друг друга: наступал день или ночь, новая луна сменяла старую. В лисьем саду цвели пионы.