– Что ты говорил про родителей? – уточнила я.

– Вроде бы приличные, не то что у Димы Морозова. Без конфликтов, без отклонений. У Тимура Кураева – очень состоятельные: папаша – мясник на рынке. Да, вот еще что мне удалось выудить у следователя: дети вроде бы знали, с кем Дима должен был встретиться утром, – очевидно, они его ждали, а когда он не вернулся, отправились искать. А Дима уже был убит… Я лично думаю, что дети точно знали убийцу – иначе зачем их вывезли за город и убили?

– Вывезли? Ты хочешь сказать – убийц было несколько?

– Нет, это я так, к слову. Полиция говорит, что один. Точно один – во всех трех случаях. Нет, ну ты представляешь себе этих родителей приличных? Которые не знали, не ведали, во что их деточки собираются вляпаться? Господи, когда я об этом думаю, у меня мурашки по коже бегают.

Болтовню Димки прервал мой шеф, Филипп Евгеньевич, сообщивший, что информация пока не поступила, но, если она поступит, он сообщит, и отпустил домой.

Это было несколько лет назад, в год, когда меня вышибли из института. Я ходила на грани, и одна из знакомых силком потащила меня к модному психоаналитику (или психиатру). Он решил погрузить меня в гипнотический сон, но я совершенно не поддавалась гипнозу. Тогда он сказал, что я интересный случай в его практике, и решился попробовать другой способ.

– У вас ярко выраженное аутичное мышление, – объяснил он. – Это очень необычно, когда подобное явление и проявляется, и в то же время не проявляется так явно. Поэтому особенно важно то, что вы запомните.

Потом он стал произносить обычные слова: «вы спокойны», «вы спите» и т. д. И я почувствовала, как становится тяжелым мое тело.

Вот что я запомнила лучше всего.

…У меня были мокрые волосы – мокрые до такой степени, что вода стекала на лицо, плечи, грудь. Я сидела на песке, подогнув колени и обхватив их руками. Потом голова моя стала клониться все ниже и ниже, пока я не упала, а когда упала, песок начал забиваться в мои волосы, до корней. Голова стала невыносимо тяжелой – теперь уже не вода, а песок струился мне в глаза, на лицо. Я пыталась стряхнуть его руками, но песчинки словно прилипали к коже намертво. Чтобы избавиться от наваждения (я боялась, что песок станет меня душить), я покатилась по песку и стала падать куда-то вни-и-из, а потом открыла глаза и поняла, что падаю со скалы. Я летела вниз и чувствовала, как разрезаю собственным телом воздух. Кажется, я стала кричать, и тогда врач снял с меня сон…

Он спросил, что запомнилось мне больше всего, больше, чем остальное, и я ответила – как песок забивался в мои волосы и еще страх, когда я падала со скалы. Тогда врач сказал, что никакому лечению меня подвергать не надо, что я сама себя излечу, смогу решить все свои проблемы, потому что достаточно сильный человек. Может, это странно и глупо, но, возвращаясь домой (медленно, нехотя останавливая машину у каждого светофора), я чувствовала, как невидимый песок снова намертво и тяжело забивается в мои волосы.

У подъезда были припаркованы машины полиции. Возле одной из них стоял коренастый полицейский небольшого роста. Он окинул меня дерзким, презрительным взглядом и сплюнул на асфальт. Я резко затормозила, вышла из машины и, с остервенением захлопнув дверцу, бросилась в подъезд, затем – бегом по лестнице, оставляя позади, в вестибюле, двоих полицейских. Пустота отражалась от стен, а кто-то внутри меня оглушительно кричал, что я могла бы двигаться быстрее.

Забежав на свою лестничную площадку, я увидела распахнутую дверь своей квартиры. Я еще не знала, что произошло, только каким-то внутренним чувством понимала, что это – беда, непоправимая, страшная. Потому что не может быть ничего страшнее, чем возвращаться домой и видеть настежь распахнутой дверь своей квартиры.

В прихожей я стала проталкиваться среди массы тел, облаченных в полицейскую форму, я рвалась сквозь них, но мне казалось, что я только топчусь на одном месте, а их так много, заполнивших даже малейший просвет. Я пробиралась сквозь живую стену, расталкивая кого-то руками, ничего не различая вокруг. А ворвавшись в комнату, закричала так, что не слышала звука собственного голоса:

– Что здесь происходит?

И тогда увидела Андрея. Он сидел в кресле, держа перед собой руки, неестественно согнутые, в наручниках. Пронырливый тип с камерой снимал то комнату, то Андрея. Двое полицейских стояли за креслом. Еще двое рылись в шкафу, переворачивая ящики вверх дном, в центре стоял следователь из прокуратуры. Сосед-бизнесмен и какая-то женщина рядом с ним, казалось, вжимались в диван. Несколько секунд я разглядывала картину полного разгрома в комнате, а затем повторила более спокойно:

– Что здесь происходит?

Следователь из прокуратуры подошел ближе и поморщился:

– Не кричите!

– Что здесь происходит?! Это мой дом, и я вас сюда не звала!

– Гражданка Каюнова, согласно статье такой-то Уголовного кодекса, в вашей квартире производится обыск. Вот ордер, подписанный прокурором.

Дрожащими руками я развернула бумагу, которую он мне протянул, – это действительно был ордер на обыск с подписью прокурора.

– Но я не понимаю, с какой стати обыск?

– Согласно статье такой-то Уголовного кодекса, – продолжал он в той же прокурорской манере, – вашему мужу предъявлено подозрение в совершении предумышленных убийств Дмитрия Морозова, Тимура Кураева и Алексея Иванова. В течение трех суток с момента ареста ему будет предъявлено обвинение.

Смысл его слов доходил до меня постепенно.

– Но это невозможно! Это какая-то чудовищная ошибка! Мой муж никого не убивал! Это ложь!

Я бросилась к Андрею – и остановилась как вкопанная, когда мне в глаза бросились наручники. Мой муж посмотрел мне в глаза и сказал очень тихо:

– Таня…

Я резко повернулась к следователю:

– Вы не имеете права его арестовывать и обвинять! Это незаконно! Я буду жаловаться куда только можно! Это грязный поклеп и ложь! Вы не имеете права его арестовывать! – Я орала как резаная.

Следователь снова помахал перед моим лицом какой-то бумажкой.

– Ордер на арест, подписанный прокурором города…

А потом сразу стало темно – на несколько непостижимых секунд. Их хватило, чтобы я прислонилась к шероховатой поверхности стоящего рядом шкафа. В комнате слышался лишь протяжный скрип выдвигаемых ящиков, которые переворачивали, предварительно перерыв, прямо на стол. Горло сжал какой-то спазм, я не могла произнести ни звука.

Когда темнота стала отступать, первая мысль была, что необходимо двигаться, что-то говорить, куда-то идти, чтобы показать себе самой: я еще жива, это не смерть, просто так продолжается мое существование на земле… Я уже хотела сойти с этого места, как Андрея стащили с кресла и поволокли в спальню, за ним проследовали двое понятых и следователь, и кто-то из полицейских подтолкнул меня по направлению к двери. В спальне обыск продолжился.

Я стояла в дверном проеме. Мои платья валялись на полу, постельное белье сдернули с кровати и швырнули в угол; личные бумаги (письма друзей, открытки, записки), мои старые институтские конспекты были разбросаны по всей комнате и белели поверх одежды; эскизы Андрея, его краски – все это, скомканное, изорванное, брошено в одну кучу под стол.

Один рылся в моем туалетном столике – он методично вынимал ящик за ящиком, открывал все коробки, простукивал дно, стенки, потом на пол летела моя бижутерия и косметика, раскрытые духи выливались на ковер, создавая дикую удушливую атмосферу.

Второй орудовал в шкафу – просматривал, прощупывал наши вещи. Ноутбук Андрея забрали. Из моего компьютера вытащили жесткий диск. А я стояла на пороге и смотрела на все это. Я была настолько испугана и ошарашена, что даже не подумала, что все происходящее нужно снимать. Я вообще не помнила, где мой телефон, сумка – где все это…

Понятые жались на нашей кровати. Андрей с полицейскими и следователем находились в противоположном от меня углу. На спинке кресла повис мой лифчик. Это был очень красивый, дорогой и совсем новый лифчик – я надевала его всего два раза. Мне стало горько оттого, что больше я не смогу надеть эту вещь никогда.