Приподняв завесу плюща, Тремейн повел меня в глубь рощи, и деревья мук стонали и пели повсюду вокруг нас. Сам мой спутник и сквозь очки выглядел таким же, как всегда, — бледная кожа и острые зубы. Он ничего не прятал от моего взора, не расставлял ловушек — красота ледяной скульптуры была его подлинным обликом, и это беспокоило меня куда больше, чем сладкое, завораживающее пение деревьев. Если это жестокое лицо — не маска, то у меня определенно есть причины для страха.

Дриады, цепляясь когтями за кору, смотрели на нас немигающими глазами, напоминавшими темные сучки на словно вырезанных из дерева лицах. Будто доносившиеся издали звуки траурной церемонии окутывали нас, и я чувствовала, как разум притупляется, а мысли текут все медленнее — даже голубые очки не помогали.

— Гнетущее, что верно, то верно, — согласился Тремейн. Он провел меня мимо деревьев, мимо их хватающих конечностей к противоположному краю рощи. — Подойди, Аойфе, — проговорил он. — Узри причину уныния, охватившего Землю Шипов, причину упадка, который ты видишь вокруг.

Я выступила из-под ветвей, шуршавших коричневыми листьями. Убрав очки с глаз и оставив их болтаться на шее, я в изумлении вскрикнула, не в силах больше сдерживаться. И едва не задохнулась от запаха.

Я стояла на краю поля, со всех сторон окруженного холмами. Поле заполняли лилии, снежно-белые, повернутые головками к слабому, умирающему солнцу. Их погребальный аромат был всеподавляющим — сладкий аромат гнили и разложения, который, казалось, приходилось уже не обонять, а заглатывать.

Лилии покрывали поле сплошным ковром, и только в центре его возвышались две каких-то стеклянных конструкции. Они так ярко блестели на солнце, а цветы сияли такой ослепительной белизной, что я, не выдержав, отвернулась. Видение вызвало к памяти голос матери, шептавший мне в ухо: «Я была на лилейном поле…»

Не дожидаясь приглашения Тремейна, я двинулась вперед, топча цветы, — это только усиливало их пьянящий, колдовской запах. Мне нужно было своими глазами увидеть, что за темные силуэты скрыты под стеклом.

Я подошла ближе и застыла, но замереть меня заставило не то неясное, что таилось внутри, а куда более знакомая — до оторопи знакомая — форма прозрачных коробок.

Передо мной были саркофаги, саркофаги из стекла, сделанные без единого шва. Запаянные, как водолазные колокола, они плыли среди моря лепестков. В обоих саркофагах лежали, скрестив на груди руки, девушки — одна светловолосая, другая темная. У первой, ближайшей ко мне, лицо казалось фарфоровым. Волосы второй отливали черным деревом, а рот алел словно кровь. Дыхание не пробивалось сквозь нежные лепестки их губ, кровь не бежала по венам, просвечивающим под безупречно гладкой, будто мрамор, кожей.

— Они спят. — Голос Тремейна заставил меня вздрогнуть. Он подобрался сквозь цветы бесшумно как туман. — Вот уже тысячу дней, и проспят еще тысячу.

Я коснулась ладонью саркофага светловолосой девушки.

— Так они живы?

— Разумеется, живы, — огрызнулся Тремейн. — Живы, но под заклятием. — Его тень пала на снежно-белое лицо. — Они бредут меж жизнью и туманами по ту сторону, и так будет продолжаться, пока не найдется тот, кто снимет с них это бремя.

— Они выглядят такими молодыми, — произнесла я, не убирая руки с саркофага. Девушка под стеклом лежала совершенно неподвижно, словно механическая кукла, у которой кончился завод. Я не могла отвести глаз от ее неземного лица, полупрозрачных век. — Кто они?

Тремейн шагнул между саркофагами. Цветы там были погнуты и поникли, словно на протоптанной тропинке.

— Стасия, — проговорил он, кладя ладонь рядом с моей над лицом светловолосой девушки. — И Октавия, — качнул он головой в сторону черной. — Королевы Лета и Зимы.

— Королевы? — моргнула я. На вид обеим девушкам было никак не больше моего.

— Именно так. — Здесь, на лилейном поле, Тремейн держался еще более снисходительно, если только это было возможно. — Благая и Неблагая, Доброго Народа и Народа Сумерек — называй, как хочешь. Октавия и Стасия правят Землей Шипов — то есть правили, пока не погрузились в сон и Земля не начала умирать.

Тремейн отнял руку и бросил печальный взгляд на темную девушку, но тут же, словно опомнившись, тряхнул головой и поправил раструбы перчаток.

— Кто проклял их? — спросила я, по-прежнему не спуская глаз с невероятно прекрасного лица. Совершеннее его я ничего не видела, но, приглядевшись, заметила, что красота эта восковая, безжизненная. Королева Стасия была куклой, мертвым манекеном. Я попятилась от нее прочь, топча все новые цветы.

Тремейн, чей взгляд по-прежнему был прикован к королеве с темными волосами, медленно протянул руку и всего на секунду коснулся кончиками пальцев стекла там, где виднелась ее щека.

— Тремейн, — резко бросила я. — Кто это сделал?

— Предатель, — ответил Тремейн.

Его рука скользнула по саркофагу. Он шагнул ко мне и вдруг, неожиданно схватив меня за запястья, рванул на себя, почти притянув к своей широкой груди. О мою левую ключицу звякнул металл, словно под рубашкой у него на месте кожи было что-то вроде латунной пластины. Он наклонился к моему уху, так что я ощутила его дыхание.

— Я стану тем, кто пробудит Октавию, мою госпожу, и остановит постепенный упадок этих земель, Аойфе. Я верну круговорот Лета и Зимы на его должное место — в небо — и не дам Шипам погибнуть на корню.

— Отпусти меня, — проговорила я, когда его пальцы больно впились мне в плечи.

— Кроме тебя, у меня никого не осталось, — прошипел он. — Можешь разыгрывать дурочку, но я-то знаю, что за кровь течет в твоих жилах. Подходишь ты для этого или нет, но ты примешь пост Блюстителя и поможешь мне.

Лицо Тремейна переменилось — на нем больше не было ни ярости, ни насмешки, одно только безумное отчаяние, но оно пугало меня сильнее, чем прежние вспышки холодного гнева.

— Я что сказала! — забилась я в его руках, полная страха и возмущения. — Отпусти меня!

Мой крик отразился от серых холмов. Лилии затрепетали на легком ветерке, зашептали тихонько.

— Мы заключили сделку, дитя, — напомнил Тремейн, оскалившись. — Ты делаешь, что я скажу, и я отвечаю на твой вопрос.

— Этого я делать не стану! — прокричала я, борясь уже всерьез, так что рукав платья треснул у меня под мышкой.

— Снова истерика. — Тремейн с отвращением оттолкнул меня, и я повалилась на постель из шелковистых лепестков. — Прямо как эта никчемная дура Нерисса.

— Мама?.. — Сглотнув слезы, я потерла плечо, все еще нывшее от хватки Тремейна. — Откуда ты знаешь ее имя? Откуда?

Папаша, ублюдок, как он мог впутать в это Нериссу?!

— Оттуда же, откуда знаю твое, — проворчал Тремейн. — Твой отец был четырнадцатым Блюстителем. Он рассказывал мне все, о чем я его спрашивал. Таков долг любого, кому не повезло иметь Дар, если только он хочет оставаться на свободе и в добром здравии.

— Отец ненавидел вас, — пробормотала я, чтобы окоротить его высокомерность. — Так он писал в дневнике.

— Не сомневаюсь. — Ярость Тремейна прошла так же быстро, как вспыхнула, и его льдисто-красивое лицо вновь стало бесстрастным. — Арчибальд — человек с характером, но, будь уверена, я ему в этом не уступаю. — Он протянул руку в сторону саркофагов. — Мой мир умирает с каждым днем, что они проводят во сне, Аойфе. Мой народ рассеян по всем ветрам. Или ты думаешь, упадок не распространится на Землю Железа, когда Шипы будут уничтожены под корень?

— Даже если и так, — проговорила я, поднимаясь на ноги, — я ничего не могу поделать. Я не имею ни малейшего представления о своем Даре. — На платье у меня остались полоски пыльцы — смазанные желтые следы пальцев на зеленой материи.

— Так узнай о нем, — бросил Тремейн. — Ты — последняя в роду Грейсонов, ты и только ты можешь снять заклятие. Сделай это, и я расскажу тебе, что случилось с твоим братом. Вот мое последнее предложение. Другого не будет.

Но на меня блеск в его глазах, когда он говорил о снятии заклятия, не подействовал.