В Аркхеме пропала девушка, продолжал отец на той же странице. Уже третья — две исчезли еще до того, как сменился год, с промежутком в несколько месяцев. Спальни заперты, окна покрыты сажей и серой. Вся мудрость Кодекса не смогла мне помочь, и мой долг обратиться к Народу. Я должен принести им жертву в уплату, если хочу спасти этих девушек или, правильнее сказать, девочек — они еще почти дети.
Сцена передо мной мигнула, показывая кусок сада за Грейстоуном. Отец, поклонившись бесстрастно смотрящим на него трем фигурам, протягивает им фотографию, и бледная рука, высунувшаяся из-под плаща, берет ее.
Как я снова и снова вынужден признаваться на этих страницах, я не знаю, с чем сталкиваюсь, заключая подобные сделки. Я видел ужас, рыщущий по Земле Шипов. Его зубы перемалывают кости, а крики пронзают сны. Вечно голодный, он крадется на мягких лапах с железными когтями, и в черные свои часы я страшусь, что это я — его добыча и рано или поздно он насытится, пожрав мой рассудок.
На следующей странице был рисунок, который отличала та же точность и скрупулезность, что и записи дневника. Быть может, мы с отцом и не были похожи внешне, но что нас точно объединяло, так это педантичное внимание к деталям. Настроение у меня немного поднялось. Чернильная фигурка на бумаге выглядела знакомой — жупало с соломенными волосами и телом из мешковины, невероятный рот зашит грубой нитью, так что тварь способна только высасывать жизненную силу у спящих. Однако аккуратная надпись под когтистыми ступнями разительно отличалась от того, что говорили броские строки листовок, расписывающих ужасы некровируса, который может превратить человека в одно из этих жутких существ.
Жупало: существо из Земли Шипов, питающееся жизненной силой юных девушек. Поглощая их невинную сущность, забирает себе природную магическую энергию. Гибнет в огне. Моему Дару пришлось немало потрудиться сегодня. Одна из девушек спасена. К двум другим помощь подоспела слишком поздно.
Я потеряла счет времени, сидя на полу чердака. Десятки обрывочных видений, вызываемых к жизни наложенным заклятием, появлялись и исчезали у меня перед глазами. Фигура отца выглядела все старше, и все сильнее давали о себе знать мои затекшие ноги. Надо было подняться, известить Дина и Кэла, что я тут еще не умерла, но тетрадь продолжала раскрывать свои секреты, хотя до сих пор не показала тот, что мне нужен.
1 мая 1939 года
Сегодня утром умер мой отец.
Странно, но на сей раз запись не сопровождалась тусклыми, рывками движущимися кадрами. О смерти деда рассказывали только слова.
Написав это, я долго сидел и смотрел, как высыхают чернила. Завтра я буду стоять бок о бок с гробовщиком и могильщиком, когда они станут снимать мерку с тела отца, но ночь ждет от меня исполнения моих обязанностей.
Когда я только начал вести дневник, я не понимал, для чего Блюстителю сохранять свидетельства ужасов своего ремесла и дани, налагаемой на него Даром, в этих странных, мрачных тетрадях. Меня тяготила необходимость восстанавливать картины ожесточенных сражений и корпеть над рисунками глейстиг, келпи и баньши. Я жаждал отринуть долг крови и отправиться на восток — в Лавкрафт — или на запад, в Сан-Франциско. Вести притворную, не свою жизнь в тени железных мостов города. Делать вид, что проповедуемое прокторами и есть истина чистого разума.
Как глубоко я ни презираю методы рационалистов, я вижу, в чем состоит привлекательность их идей. Разум против безумия. Видимое против незримого. Правда против боли.
Теперь я знаю, для чего ведутся эти записи. Блюститель в любой момент может погибнуть на поле битвы, сраженный тварями, столкновение с которыми — обратная сторона Дара. Или, как мой отец, упасть бездыханным, возвращаясь с короткой прогулки до почты. И не оставить по себе ничего, кроме детей, а то и просто пустого дома, так что его продолжателю не на что будет опереться.
Да, теперь я понимаю.
Завтра я буду хоронить отца. Ночью же я ожидаю Добрый Народ — канун первого мая никто не отменял, как и древние ритуалы козлоглавых богов и их последователей. Ночь, когда смертная плоть так сладка, когда кровь взывает к Дикой Охоте. У нас будет много работы. Когда же я оставлю сей мир, мой сын сможет узнать, почему его отца не было рядом и почему он непреклонно молчал столько лет, лишь из этого дневника.
О дочери ни слова. Я посчитала — Нерисса тогда не была еще даже беременна мной.
Мы сражаемся и проливаем кровь за этот незримый мир, а он пожирает нас заживо. От Доброго Народа я знаю, что таков путь многих поколений: одиночество и ненависть. Охота на ведьм, рационалисты, а теперь вот Бюро Ереси.
Вот почему снова и снова я подношу перо к бумаге. Все, что у меня осталось в жизни, — мой Дар, мой противоестественный долг перед противоестественным миром, да эта магия слов. Колдовской алфавит, как именует такие дневники Железный Кодекс.
И я возношу молитвы всем древним богам, уши которых еще не отвернулись от смертных, чтобы этого оказалось довольно.
17
Пламенные звезды
Опустошенная, я спустилась с чердака только на закате. В библиотеке царил сумрак, но из малой гостиной струился свет эфира и доносился смех.
Дин, Кэл и Бетина сидели у теплившегося над углем огня. Круглое лицо Бетины раскраснелось.
— Ой, ну ты даешь, Дин! — воскликнула она. — Как ты рассказываешь, и впрямь можно все принять за чистую монету.
— В моих историях нет ни слова неправды. — Дин покрутил кочергу между ладонями. — Ни единого.
Бетина вновь зашлась смехом, но я успела узнать Дина достаточно, чтобы понять по его лицу — он не шутит.
— Значит, эфир у нас есть, и лампы тоже горят, — подала я голос. Видеть Грейстоун при полном освещении было необычно.
Кэл, поднявшись, похромал мне навстречу.
— Мы уж думали, ты там померла, на этом чердаке.
— Да, малыш и правда опасался, — лениво протянул Дин. — Мы с Бетиной решили, что это, пожалуй, слишком.
— У насоса подкачки эфира задвижка ослабла, — продолжал болтать Кэл. — Но я уже починил. Трубы идут в дом и питают небольшой такой, но классный сферогенератор, который дает тепло и свет. — Он ткнул пальцем в сторону музыкального агрегата в углу. — И, кажется, Дин заставил работать этот антиквариат, только пока ничего приличного не ловится.
— Ох, смерть как хочется послушать что-нибудь танцевальное, — воскликнула Бетина. — Эфир не работал с… ну, в общем, с неприятности с вашим папашей.
— Кэл, — проговорила я, не обращая на нее внимания. Она-то не видела сегодня того, что видела я. — Кэл, мне нужно тебе кое-что сказать.
Он склонил голову набок:
— Валяй.
— Наедине, — уточнила я. Кэл был самым близким моим другом, и он должен первым узнать о том, что мне открылось. Вряд ли Дин счел бы меня сумасшедшей, но в конце концов я знала его лишь как жуликоватого проводника, весьма интересующегося моими секретами. К разговору с Кэлом по крайней мере не прилагается ценник.
— Хорошо, — сразу посерьезнел он.
— Пойдем в коридор, — бросила я, выходя за дверь, подальше от чужих ушей.
Позади нас комнату наполнили звуки музыки, из-за затрудненного течения эфира шуршащие, словно с затертой фонограммы.
Кэл сложил руки на груди:
— Мне не нравится, что ты позволяешь ему хозяйничать тут, как вздумается, Аойфе. Он вообще-то всего лишь наемный работник.
Я задвинула двери, скрыв танцующую пару. Дин двигался плавно и грациозно, Бетина же только неловко топталась на месте, красная как рак, с растрепавшимися кудряшками. Надеюсь, я никогда так не выгляжу в танцклассе.
— Аойфе, я серьезно, — вздохнул Кэл. — Такому только дай волю…
— Кэл, я не какая-нибудь испорченная богачка, — ответила я, передразнивая принятую им суровую позу. — Да если б и была, это не делает тех, кто зарабатывает на жизнь своим трудом, чем-то хуже меня. Ты говоришь как Маркос.
