— Здравствуй, дорогая моя! Давно не виделись.
Колычев хотел проговорить это нейтральным тоном, но вопреки его желанию приветствие прозвучало как-то многозначительно-зловеще.
— Что вам нужно? — закричала Мура по-французски. — Оставьте меня в покое, или я обращусь к полицейским!
Ее произношение оставляло желать лучшего. Видимо, покойная матушка когда-то научила ее немного болтать по-французски. Но для того чтобы выдавать себя за французскую подданную, этого было явно маловато.
— Перестань валять дурака, Мура, — устало сказал Колычев. — Или ты думаешь, что стала неузнаваемой в этом берете?
— Не знаю, за каким чертом ты опять появился, Митя! — Мура перестала притворяться и перешла на родной язык, снабдив свою речь довольно скандальными интонациями. — Убирайся, я не желаю тебя видеть.
— Мура, ты сошла с ума?
— А ты полагаешь, что нежелание лицезреть твою особу — признак сумасшествия? Не обольщайся, ты не такой уж подарок для женщины, чтобы все отдать ради встречи с тобой. И перестань называть меня этой мерзкой кошачьей кличкой. Я давно уже подобрала для себя новое имя.
— Теперь ты — Долли, член боевой организации эсеров?
— А ты неплохо подготовился к нашей встрече! Тебя в жандармском управлении натаскали?
— Мы что, не можем сказать друг другу несколько слов спокойно?
— Ладно, если ты так хочешь, изволь. Только уйдем с людной улицы, я не желаю обращать на себя всеобщее внимание.
— Свернем куда-нибудь в кондитерскую или в трактир?
— Опять желаешь накормить бедную сиротку обедом? Спасибо, дорогой, я сыта твоими благодеяниями по горло. Свернем в переулок, где меньше народу. Если уж хочешь мне что-то сказать, придется делать это на ходу.
Они свернули в Богоявленский переулок, а потом в какой-то бесконечно длинный и пустынный проходной двор, коридором тянувшийся мимо неопрятных стен складов и мастерских. Задворки Никольской улицы представляли резкий контраст с ее фасадом — богатыми витринами магазинов, модных лавок и дорогих ресторанов…
— Ну, так что же ты хотел мне сказать?
— Мура…
— Не называй меня так, я ведь просила!
— Хорошо, я никак не буду тебя называть. Но задумайся хоть на минуту, что ты делаешь и зачем?
— О чем задуматься? Что я делаю? Я, прости за высокопарность, исполняю свой гражданский долг, чтобы сделать наших сограждан счастливыми. Я занимаюсь террором, и мне это нравится.
— Опомнись! Умоляю тебя, опомнись! Что ты говоришь — задумайся! Как может нравиться убивать людей? Ты же губишь себя, ты губишь свою душу! Ты всегда верила в бога.
— Я и теперь верю. И все, что я делаю в этой жизни, я делаю ради высшей справедливости, а не ради собственного жалкого блага, как ты. И я готова пойти на все… Христос учил: «Кто хочет душу свою спасти, тот потеряет ее, а кто потеряет свою душу ради меня, тот обретет ее…»
— Господи, но это же совсем о другом!
— Это тебе так кажется. Ладно, не будем разводить долгих дискуссий по вопросам толкования Евангелия. У тебя ко мне все?
— Нет, я не отпущу тебя…
— А что же ты сделаешь? Сдашь меня жандармам?
— Хотя бы. Тебя нужно остановить!
— Дурак ты, Митя. И всегда был дураком. Зря я тебя тогда пожалела.
Мура вытянула из меховой муфты руку в лайковой перчатке. В лицо Колычева снова глянуло дуло револьвера.
«А я опять без оружия, — успел подумать он. — И вправду дурак! Впрочем, не стрелять же в нее…»
Боковым зрением Митя отметил, что по двору к нему бежит Антипов и с ним два полицейских в форме…
«Проследил-таки за мной Павел Мефодьевич», — мелькнуло в голове у Мити, и тут же его отбросило назад, к стене, и острая боль обожгла бок…
— Полиция! Стоять! Бросьте оружие! Буду стрелять! Веневская, остановитесь, вы арестованы!
Но эти слова Митя слышал уже как-то издалека, сквозь звон, и все происходящее слишком долго пробивалось к его сознанию. Он почувствовал, что ноги перестают его держать, и медленно сполз в снег, окрашивая его кровью…
Мура сделала еще несколько выстрелов из револьвера в сторону Антипова и городовых, а потом кинулась бежать, подобрав полы своей роскошной шубы.
Впереди, у выхода из длинного и мрачного двора, были ворота, вероятно, никогда не запиравшиеся — их ржавые кривые створки болтались, открывая для Долли путь к свободе. Но тренированные городовые бегали быстро и вот-вот могли ее настигнуть…
Она успела выскочить из ворот на людную проезжую улицу, слыша за спиной топот тяжелых казенных сапог И распоряжения Антипова. И вдруг рядом с ней притормозил какой-то экипаж.
— Мадам, садитесь скорее! — Незнакомый человек звал ее, распахнув дверцу. Долли, не раздумывая, вскочила на подмостку, кучер хлестнул лошадей, и экипаж умчался из-под носа у сыщика и городовых, заметавшихся по тротуару.
— Стоять! Остановитесь! Полиция! Черт бы все побрал! — Антипов с тоской смотрел, как экипаж исчезает в конце улицы. — Извозчика ищите, извозчика, щучьи дети! Эх, упустили…
Колычев, оставшийся в глубине проходного двора, уже не видел и не слышал всей этой суеты… Над ним стоял местный дворник и оглушительно свистел, призывая на помощь.
Глава 25
Январь 1907 г.
Борис Савин с начала января спокойно жил во Франции и наслаждался покоем. Он сильно устал от прошлогодней суеты, и теперь ему хотелось комфорта и безмятежности. И так, в покое, Савин собирался прожить несколько месяцев, а может быть, и год, а может, полтора года…
В конце 1906 года на заседании центрального комитета партии эсеров Савин сам попросил своего временного освобождения со всех постов в боевой организации, ссылаясь на усталость.
Конечно, в прошлом году было очень много тяжелой и часто совершенно бесплодной работы, и рутина, связанная с подготовками терактов, страшно нервировала и утомляла. Когда теракт проходит быстро и удачно, тогда он бодрит, радует, волнует кровь… А это невозможно без изматывающей предварительной подготовки.
В конце года эсерам все же удалось убрать петербургского градоначальника генерала фон Лауница и главного военного прокурора генерала Павлова, не считая нескольких персон помельче, но все это были акты, что называется, второстепенной важности.
Проклятый неуловимый Дурново так и остался в живых, да и попытка покушения на Столыпина (после неудачи максималистов на Аптекарском острове эсеры-боевики взялись за дело сами) пока ни к чему не привела.
Столыпина после летнего покушения переселили вместе со всей семьей в Зимний дворец, где полицейским властям намного проще было организовать его охрану, к тому же, в отличие от Дурново, он предпочитал ездить на доклад к императору в Петергоф не поездом, а морем, что тоже осложняло деятельность боевиков.
Результаты наблюдений за премьер-министром показали, что он выходил из подъезда дворца сразу к Зимней канавке, где садился на катер, шел на катере по Неве до Балтийского завода или до Лисьего Носа, где пересаживался на яхту и отправлялся в Петергоф. Обмануть бдительность охраны и подойти к премьер-министру достаточно близко, чтобы кинуть в него бомбу или выстрелить, боевикам никак не удавалось.
Эсеры даже завербовали двух матросов из экипажа яхты премьер-министра, но брать на себя исполнение теракта моряки не хотели и только сообщали о передвижениях Столыпина, да и то постфактум, когда таким сведениям не было никакой цены…
Подкараулить катер Столыпина на одном из мостов через Неву и бросить в него сверху бомбу оказалось сложно — мосты слишком хорошо охранялись, а организовать нападение на катер на воде, не имея для этого ни опыта, ни технического оснащения, тоже было весьма затруднительно.
Савин просил отставки от своего имени и от имени Азеса. Он доказывал, что они оба слишком устали и не могут с прежним успехом вести дела и принять на себя ответственность за успешное покушение на Столыпина…
Говоря откровенно, он не так уж и добивался этой отставки, больше всего ему хотелось, чтобы товарищи осознали, какой непосильный груз тянет Савин на своих плечах.
