— А тебе не сообщили? Были облавы в подпольных динамитных мастерских. Помнишь, одну я устроил в Саперном переулке, а вторую в Свечном? Все, кто там работал, арестованы… Полагаю, опять действия провокатора… Иногда мне кажется, что наша партия просто-таки нашпигована агентами охранки…
— Вот-вот! И мы, между прочим, так и не свели счеты даже с теми, кого смогли разоблачить. А ведь их смерть была бы уроком для слабых душ в партии.
— Ты о Татаринове?
— О Татаринове. И об этом попике, Гапоне. Сволочь, заварил кашу, а потом выдал всех, кого только мог. Ну, ликвидацию Гапона взял на себя Рутенберг, он справится. А уж Николай Татаринов — прости, Боря, — на твоей совести. Это вы тогда развели всю эту интеллигентщину — комиссии, расследования, задушевные разговоры… А не признаться ли тебе, голубчик Татаринов, в том, что ты сотрудничаешь с полицией? А не облегчить ли душу перед своими товарищами? И что в результате? До сих пор Татаринов жив, здоров и наслаждается свободой! Кстати, те из наших, кто вышел из тюрем после октябрьского манифеста, говорят, что в ходе следствия человек, похожий на Татаринова, участвовал по заданию полиции в их опознании.
— Так все же Татаринов или некто, похожий на Татаринова?
— Какая теперь разница — Татаринов там был или некто похожий? Мы не можем рисковать и ставить на карту наше дело! Для Татаринова теперь нет места на этом свете. И помни, эта ликвидация — на твоей совести!
К концу декабря, когда стало ясно, что восстание в Москве провалилось, видные социалисты-революционеры от греха подальше перебрались из Петербурга в Финляндию.
Там, на Иматре, в уютной гостинице «Turisten» был намечен общепартийный съезд. Гостиница принадлежала члену финской партии Активного Сопротивления Уно Сирениусу, и эсеры могли не только спокойно проводить заседания съезда, но и весело встретить Новый год, не опасаясь за свою безопасность. Все-таки финские товарищи поддерживали эсеров как никто. В любое время приютят, окажут любую помощь…
Дебатов и прений на съезде было много. Долго и скучно обсуждались вопросы отношения к Первой Государственной Думе (решили-таки бойкотировать!), вопросы продолжения террора (постановили продолжить террористическую работу, подчинив ее агитационным задачам…). Одна из резолюций съезда гласила:
«…Съезд рекомендует всем учреждениям партии быть к весне в боевой готовности и заранее составить план практических мероприятий вроде взрывов железных дорог и мостов, порчи телеграфа… наметить административных лиц, устранение которых может внести дезорганизацию…» и так далее, далее, далее…
Резолюция была принята без прений. Для начала были намечены следующие неотложные дела — подготовка покушений на московского генерал-губернатора вице-адмирала Дубасова и министра внутренних дел Дурново, а также убийство заподозренного в провокациях и предательстве Николая Татаринова.
Савин почувствовал в крови приятное волнение от предчувствия новых захватывающих приключений. Одна только охота на министра внутренних дел чего стоила!
— Ну, Боря, слишком уж много дел ты себе запланировал, — шутили над Савиным друзья. — Прямо хоть разорвись. Фигаро здесь, Фигаро там…
— Но вы ведь мне поможете? — застенчиво улыбался Савин (настоящий лидер должен быть скромным). — Три такие акции готовить одновременно — шутка ли?
Глава 8
Ноябрь 1906 г.
Дмитрий с утра пребывал в приподнятом настроении. Даже дела, ожидавшие его в окружном суде, казались теперь не такими унылыми. Какое счастье, что он встретил в Москве Муру! Встретил вот так, совсем случайно, в заснеженном кривом переулке человека, которого ему всегда не хватало. Нет, что ни говорите, это судьба!
По-мальчишески удрав со службы так рано, как только оказалось возможным, Дмитрий взял извозчика, промчался по Арбату к Смоленской-Сенной, остановился у магазина колониальных товаров Выгодчикова, вбежал в сверкающие двери, попросил у приказчика ананас, винограду, апельсинов, восточных сладостей, шоколадных конфет, фиников, бутылку мадеры, потом вернулся к номерам «Столица».
И только поднимаясь к номеру Муры, нагруженный свертками, Колычев вдруг задумался: а дома ли Мура? Ведь о встрече они не договорились. Да и удобно ли приходить незваным, второй вечер подряд сидеть в ее номере, отвлекая от дел? Ведь у Муры своя жизнь, мало ли чем она собиралась заняться?
Но Мура была дома и, увидев Колычева, засветилась такой радостью, что он забыл про свои сомнения… Нет, это настоящее счастье, что они столкнулись в том переулке и теперь Дмитрию есть к кому пойти в гости…
— Митенька, боже мой, ты с ума сошел! Зачем ты принес столько всего? Я и не привыкла к такой роскоши…
— Да разве это роскошь — кулек апельсинов? Просто прихватил кое-что к столу… Давай закажем самовар?
— Давай. Ты с улицы и, наверное, замерз? Дай шинель, я повешу. Сейчас скажу коридорному, чтобы принес самовар, и будем с тобой пить чай. Господи, здешняя прислуга подумает, что я пустилась в загул — каждый вечер гости…
— Я помешал тебе? — Колычев снова почувствовал неловкость.
— Да что ты, Митенька, милый! Если бы ты знал, как я рада тебя видеть! Мне было невыносимо одиноко в Москве, пока ты тут не нашелся.
От окна сильно дуло. Рамы, хоть и двойные, но плохо пригнанные, совершенно не спасали от сквозняка. Мура куталась в серый шерстяной платок и с наслаждением объедала ягодки с виноградной грозди. Она была похожа на воробышка.
— Какой вкусный виноград, Митя! Я давно не ела ничего подобного.
— А где ты вообще питаешься?
— Здесь на Арбате есть дешевая вегетарианская столовая. Мне подходит. По крайней мере там я могу потратить не больше тридцати копеек в день. А иногда просто беру в булочной кусок ситного и пью в номере чай. Много ли мне нужно? Для меня еда не проблема…
Дмитрий почувствовал, как у него внутри все сжимается от жалости. Мура, такая красивая, такая изящная, вполне могла бы превратиться в роковую светскую львицу, избалованную, капризную, увешанную бриллиантами, разбивающую мужские сердца, пускающую по ветру состояния…
И вот — старенькое штопаное платье, убогий дешевый номер в третьеразрядной меблирашке, питание в вегетарианской столовой на тридцать копеек в день (пустые щи и морковная бабка на постном масле…).
И при этом никаких обид на судьбу, ни озлобления, ни жалостливых разговоров! Как бы помочь Муре, чтобы ее не обидеть?
— Давай сходим куда-нибудь в ресторан поужинать, — осторожно предложил Митя.
— Да что тебе дались эти рестораны? Я в них не бываю. Мне и надеть-то туда нечего. Извини, я сама не обращаю внимания на такую ерунду, но если нарядные дамы начинают нагло лорнировать мои штопки, волей-неволей почувствуешь себя неловко…
— Знаешь что, поехали в дамские магазины! Купим тебе новое пальто и каких-нибудь платьев…
Мура неожиданно сжалась, как ежик, выставив колючки.
— Что, решил милостыньку нищенке подать? — холодно спросила она. — Не трудись, не строй из себя благодетеля. Я за спасение твоей души молиться не буду.
— Ну что ты сердишься? В конце концов, друзья мы или нет? По-моему, в дружеских услугах нет ничего особенного. Ну представь, если бы я потерял службу, обеднел, ходил бы в старом пальто, а у тебя как раз были бы свободные деньги. Неужели ты мне не помогла бы?
— Допустим, помогла бы. Но только у меня никаких свободных денег нет и не предвидится.
— А у меня как раз есть немного… И почему это, позволь спросить, ты не желаешь за меня молиться? Не по-христиански это, барышня! «Офелия, о нимфа, помяни меня в своих молитвах…» Все, дискуссию считаю закрытой! Одевайся, Мурочка, поехали на Кузнецкий, говорят, там лучшие магазины дамской одежды. Может быть, еще успеем до закрытия сделать покупки.
На Кузнецком Колычев выбрал для Муры изящную беличью шубку (мех недорогой, но зимой греть будет, а к лицу Муре шубка очень шла), серую зимнюю шляпку, теплые ботики на каблучках, кожаные перчатки и два платья. Одно — строгое, темное, украшенное благородным кружевом, а второе — в мелкую клетку. Клетчатое платье необыкновенно молодило Муру, придавало ее облику что-то трогательно девическое. В этом платьице Мура была похожа не то на юную курсистку, не то на начинающую консерваторку.
