Покушение на адмирала Дубасова было запланировано на 2 и 3 марта. Эсеры не знали, в какой именно из этих дней Дубасов вернется из Петербурга в Москву, но встречу ему готовили. Один террорист, одетый в бедное платье простолюдина, должен был поджидать кортеж генерал-губернатора на Домниковке, второй под видом извозчика расположился на Каланчевской. Савин предполагал, что Дубасов с Николаевского вокзала, на который приходили поезда из Петербурга, поедет домой по одной из этих улиц и метнуть в него снаряд будет не только возможно, но даже и легко.

Террористы впустую провели два дня в ожидании. Ни на Каланчевской, ни на Домниковской экипаж Дубасова так и не появился.

Однако 4 марта генерал-губернатор все же обнаружился в Москве. Значит, боевики ошиблись в расчетах, Дубасова упустили, и шанс привести в исполнение приговор партии эсеров был потерян.

Покушение решили перенести на конец марта, приурочив его к следующей поездке Дубасова в Петербург. Савин, не любивший долгих ожиданий, пребывал не в духе. Но тут из Варшавы пришла долгожданная телеграмма — к убийству Татаринова все было готово. Савин отправился в Царство Польское. Что ж, если удастся ликвидировать хотя бы Татаринова, можно считать, что первая половина марта прошла не зря.

Подъезжая к Варшаве, Савин неожиданно поймал себя на мысли, что рад снова оказаться в этом городе, что скучал по нему… Сентиментальщина, недостойная революционера! И все же Варшава, милая, уютная Варшава, не была для него чужой. Он жил здесь когда-то с родителями в отцовском доме на Пенкной улице.

Пенкная, дом 13, квартира 4 — респектабельное жилище уважаемого в городе судьи и его домочадцев. Отсюда Борис уехал поступать в Петербургский университет (как же гордилась сыночком матушка!). Сюда же, на Пенкную, он приехал навестить родителей на Рождество 1897 года… Елка, подарки, праздничный стол, на который выставлен матушкин парадный сервиз… Неужели это было восемь с половиной лет назад? Кажется, совсем недавно.

Боря, юный, безусый, щегольски одетый студент, и уже увлекается политикой и даже близок к социал-демократическим кругам… Мать радовалась: старшие сыновья — студенты, выходят в люди, младшие дети тоже хорошо учатся и, слава богу, все здоровы.

Здесь, в Варшаве, на Рождество Бориса и арестовали, отсюда и начался долгий путь — сначала в Петербург, в тюрьму на Шпалерной, потом в ссылку…

Отец не мог перенести такого позора — оба старших сына оказались врагами отечества, первенец, на которого возлагались особые надежды, погиб в якутской ссылке, второго, Борю, жандармы волокли на виду всего города, и теперь за спиной старого судьи, которого в Варшаве все знают, постоянно слышны перешептывания:

— Вы слышали, а сыночки-то господина Савина того-с… политические! Каторжане! Вот вам и слуга закона…

Старый судья от волнений повредился рассудком и заболел манией преследования. Со службы в министерстве юстиции он был отчислен, правда с достойной пенсией… На покое старик тенью скользил по комнатам квартиры на Пенкной, шептал дрожащими губами: «Жандармы идут, жандармы идут!» и все прятался от кого-то по углам…

Впрочем, Борис давно не бывал в родительском доме — революционеру лучше отказаться от семейных связей, чтобы ненужная ответственность не превращалась в цепи и кандалы и не отвлекала от борьбы. Да и отца, на всю оставшуюся жизнь запуганного жандармами, уже не было в живых.

В Варшаве Савин и Манасеенко встретились в заранее намеченном месте — на главном городском почтамте.

Уединенный дом, куда предполагалось заманить Татаринова для расправы, был найден. Андрей и Долли, воспользовавшись фальшивыми паспортами на имя супругов Крамер, сняли небольшую квартиру в тихом дворе на улице Шопена.

Борис назначил им свидание в ресторане Бокэ (давненько не бывал он в этом местечке!). Заведение было уютным, с хорошей кухней, и вечер в нем обещал быть приятным. Нужно же было повидаться и поговорить с товарищами в располагающей обстановке. Возможно, убийство Татаринова произойдет уже завтра, и все исчезнут из Варшавы, не успев попрощаться друг с другом, а Борису чертовски хотелось увидеть Долли перед разлукой…

Он иногда позволял себе помечтать, как было бы славно, если бы такая женщина, как Долли, постоянно находилась при нем, насколько проще и приятнее было бы жить… Но, увы, обременять себя постоянной любовной связью, не говоря уж о браке, революционер не должен.

Борис уже ухитрился по молодости сделать глупость и обвенчаться с одной женщиной, прежде чем успел прийти к этой мысли. Теперь вот приходилось скрывать свой брак от товарищей, да и жена его в полной мере ощущала собственную ненужность. Конечно, это личное дело каждого, есть и другие товарищи, которые позволили себе вступить в брак и даже венчались в церкви или имели, что называется, гражданских жен, но сколько сложностей, проблем, сколько провалов в работе было с этим связано!

Иногда гораздо проще самому сделать дело и затаиться как одинокому волку, а семья или даже просто близкая женщина может превратиться в угрозу твоей безопасности… Скитаясь по конспиративным квартирам и тайным явкам, невозможно таскать за собой женщину.

И все же на Долли, такую веселую, светлую, полную обаяния, было очень приятно смотреть. Эх, бросить бы все к черту и поселиться с ней где-нибудь в Швейцарии, в маленьком домике с черепичной крышей, с садиком, с цветником…

Глядя в лицо Долли, Савин говорил только о деле — обо всех возможностях предполагаемого убийства и последующего бегства.

Долли и Андрей были молчаливы, почти ничего не отвечали и только изредка обменивались взглядами, от которых у Бориса вдруг заныло сердце. С какой бы стати ему испытывать ревность? Кто ему Долли? Всего лишь проверенный партийный товарищ, соратница, и ничего больше.

Но уколы ревности становились все ощутимее… За каким чертом он послал Долли и Манасеенко в Варшаву вместе? Они подозрительно достоверно вжились в образ супружеской пары… Чем они тут вообще занимались в эти несколько дней, пока Борис в Москве руководил охотой на Дубасова, расставляя террористов на улицах у Николаевского вокзала?

В конце концов за столиком ресторана воцарилось молчание — деловая сторона вопроса была исчерпана, а других тем для беседы Борис, впавший в крайнюю досаду из-за собственных неприятных мыслей, не находил.

Долли, задумчиво вертевшая в своих изящных длинных пальцах ножку бокала, вдруг подняла на Бориса свои огромные шалые глаза и спросила:

— Значит, завтра?

— Завтра, — сухо ответил Борис, как, по его мнению, должны были говорить несгибаемые борцы, когда речь шла о чужой смерти.

— Ты вернешься в Москву?

— Да.

Долли снова замолчала. Она даже не нашла никаких дежурных слов о возможной встрече в ближайшее время. И это тоже показалось Савину обидным.

Пора было прощаться. Борису хотелось на прощание поцеловать Долли руку, прижав к губам ее красивые нежные пальчики, но партийному товарищу это было как-то не к лицу. Они обменялись рукопожатием.

Савин отправился на условленное свидание с боевиками, прибывшими в Варшаву из Гельсингфорса для помощи в деле казни Татаринова.

Парни ожидали его в Уяздовских аллеях. Савин заметил их издали. Вся троица не нашла ничего лучшего, как одеться по-русски, и теперь они резко выделялись своими картузами и смазными сапогами с голенищами-бутылками на варшавских улицах. В Москве такой наряд был бы уместен, но в Варшаве следовало напялить котелки и полосатые брюки, чтобы не бросаться никому в глаза.

Савин, и так пребывавший после ресторана в большом раздражении, со злостью подумал, что никто не способен позаботиться о совершенно элементарных вещах и вот с такими людьми приходится делать серьезные дела! Вырядились, олухи! Ладно еще Федя Назарьев, высокий, стройный, с простоватым лицом, — он напоминал в таком костюме московского фабричного, каким он, собственно, и был. Неказистая одежда сидела на нем ладно, естественно и даже как-то шла к его облику. Но Калашник — бледный тощий студент в пенсне, с интеллигентным лицом, на котором так и читалось знакомство с университетской программой, — выглядел в своем картузе ряженым.