Не было настоящих улик, не было… И все равно в том, что Татаринов предал, Савин уже не сомневался.

Куда как проще для всех было бы, если бы Николай признался, подробно рассказал обо всем перед смертью и отправился бы в лучший мир налегке… Товарищам по партии он облегчил бы этим жизнь, а себе смерть. Но не умеют, не умеют в России умирать достойно. Непременно нужно валять какую-то жалкую комедию и все опошлить!

Савин решил заняться собственным частным расследованием дела Татаринова, все равно в Женеве заняться было особо нечем. А если ему, Борису Савину, удастся неопровержимо уличить эту сволочь Татаринова в предательстве, авторитет Савина поднимется на недосягаемую высоту. Вот тогда он сможет по-настоящему свысока поглядывать на всех товарищей и самым демократическим образом дать им понять, где их место и кто способен быть лидером.

Борис отправился в гостиницу, где жил Татаринов, чтобы вызвать его на откровенный разговор.

Николай сидел в своем номере, в кресле у холодного закопченного камина. Борис вошел в комнату без стука, не поздоровавшись, и уселся на стул так, чтобы видеть глаза Татаринова. Тот немедленно закрыл лицо руками. Что за дурацкая детская привычка — закрывать глаза ладонями в момент опасности? Что ни говори, а в поведении Татаринова так много неприятного!

Савин, пока шел в гостиницу, дорогой проигрывал в уме разные варианты возможного начала разговора. Но сейчас, глядя на раздавленного, убитого Николая, он решил выбрать самый мягкий и проникновенный вариант.

— Коля, — вкрадчиво начал Борис, — я давно тебя знаю, я всегда считал тебя своим другом. Я не могу поверить в твое предательство, что бы мне ни говорили…

Татаринов молчал.

— Николай, пойми — я, как член комиссии по расследованию, с радостью защищал бы тебя. Но ты так странно ведешь себя на наших допросах, путаешься, лжешь… Это недостойно. Ты просто мешаешь мне выступить с оправдательной речью. Пожалуйста, не лишай меня такой возможности, помоги мне. Ты только объясни нам все, что кажется сомнительным. Ведь твоя полная откровенность может дать этому делу благоприятный исход. Поверь, я очень хочу тебе помочь! Ведь мы друзья…

Татаринов продолжал молчать, не отрывая рук от лица. Плечи его вздрагивали. Савин понял, что Николай плачет. На секунду он почувствовал брезгливую жалость к Татаринову, но чувство это было противным и, к счастью, быстро прошло. Николай наконец заговорил:

— Борис, я тоже хорошо тебя знаю. Наверно, кто-нибудь из боевиков уже получил задание по моей ликвидации? Зачем же ты приходишь и изливаешься тут в дружеских чувствах? Помнишь, что сказано в Евангелии про поцелуй Иуды?

— Помню. Ты, как сын церковного протоиерея, конечно, лучше знаком со Священным писанием. Но позволь напомнить тебе, что говорилось в той же главе Евангелия о предательстве: «Но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается: лучше было бы этому человеку не родиться». Ты уверен, что не повинен в грехе предательства?

— Когда ты говоришь со мной, то хочешь, чтобы я чувствовал себя подлецом. Но когда я остаюсь один, я понимаю, что совесть моя чиста.

Больше Савин ничего от него не добился.

Не дожидаясь окончания партийного расследования, Татаринов уехал в Россию. Проездом он задержался в Берлине и отправил оттуда несколько писем членам партийной комиссии.

«Вы не можете представить, — писал он, — какой ужас — выставленные вами обвинения для человека, который кроме трех лет тюремного заключения (в три приема) и первых полутора лет ссылки остальные восемь лет своей революционной деятельности жил одной мучительной работой и эта работа была для него всем…»

— Сентиментальная ложь, — оценил письмо интеллигентный Гольц.

— Да брешет, потрох собачий, — более определенно высказался бывший матрос минно-машинного отделения мятежного броненосца «Потемкин» Афанасий, бежавший после восстания в Женеву через румынский порт Констанцу и прибившийся тут к эсерам. — Такую суку, провокатора этого, давить надо было сразу. А вы упустили гада, суслики… Теперь искать придется, чтобы прикончить!

Наконец лег снег, сделавший Москву очень нарядной. Проезжая в извозчичьих санях по уже привычному маршруту от Пречистенских ворот мимо Храма Христа Спасителя по Волхонке в Кремль, Дмитрий любовался преобразившимся городом.

Все-таки в Москве было свое очарование, особенно сейчас, когда пушистые шапки свежего блестящего снега укрыли дома, церковные купола, ветви старых деревьев… Недаром среди коренных москвичей было так много горячих патриотов своего города.

Новые сослуживцы Дмитрия, чиновники окружного суда, полагали, что ему необыкновенно повезло с переводом в Первопрестольную (лучшего для молодого следователя просто и желать было нельзя), и совершенно не понимали тоски господина Колычева по Петербургу.

— Дмитрий Степанович, голубчик, да что там хорошего? Сыро, туманно, климат нездоровый, полгорода чахоткой болеет. Ну студентом вы там покрутились… Дело известное, сладкие студенческие годы, молодость ни лишений, ни неудобств не замечает. А теперь? Вы, батенька, остепенились, чин имеете, должность; карьера для ваших лет, голубчик, редкостная сделана, что есть, то есть. Скоро, глядишь, и жениться надумаете, а там и детки пойдут… Для деток в Москве не в пример лучше. Вы посмотрите на питерских детей — заморыши бледные на рахитичных ножках, а наши московские бутузы — просто кровь с молоком!

Колычев вежливо слушал добродушных чиновников и с тоской думал, что ничего этого — ни женитьбы, ни здоровых бутузов — еще долго не будет в его жизни… Все мечты остались в прошлом, а прошлое похоронено вместе с юной рыжеволосой женщиной на маленьком провинциальном кладбище.

В Москве шел снег и укутывал, укутывал город, пряча все некрасивое, грязное, старое…

«Мы, русские, наверное, так любим наши зимы потому, что снега делают жизнь красивее и чище. Причем без всякого труда с нашей стороны города сами собой становятся вдруг похожими на картинки с рождественских открыток», — размышлял Дмитрий, подъезжая к зданию судебных установлений.

— Где остановить прикажете, барин? — обернулся с облучка извозчик. — К подъезду судейскому нешто подать? Вы, ваша милость, смотрю, тоже никак из судейских будете? Я ваших господ туточки всегда высаживаю…

Поднявшись в свой кабинет, Дмитрий Степанович достал из небольшого несгораемого шкафа папку с делом об убийстве на Арбате, в гостинице Ечкина, прибывшего из Твери купца, а потом, подумав, положил на стол еще одну — с делом об убийстве неизвестного, тело которого найдено было накануне на Пречистенском бульваре.

Начинался новый день…

Вечером, пообедав, Дмитрий хотел было, как обычно, посидеть с газетой у теплой печки и пораньше лечь спать — завтра ему предстоял тяжелый допрос. Но вдруг, сам не понимая для чего, он пошел в прихожую и стал натягивать шубу. Волшебно преобразившаяся заснеженная Москва звала его к себе, словно обещая какое-то захватывающее приключение.

«Пойду пройдусь, — решил Дмитрий. — Нужно хотя бы гулять иногда, а то я уже превращаюсь в старого деда. Конечно, лучше всего было бы прогуляться до дома каких-нибудь хороших людей, которые были бы мне рады и с которыми приятно скоротать вечер. Но, пока я не обзавелся обширными знакомствами, можно просто посмотреть на московскую жизнь издали…»

Из окон уютных остоженских особнячков падали на снег квадраты золотисто-розового света. Казалось, что за этими освещенными окнами идет какая-то очень праздничная, уютная и веселая жизнь, особенно если смотреть с темной холодной улицы.

Откуда-то доносились приглушенные двойными рамами звуки рояля, где-то на стеклах играли отсветы пламени из зажженного камина, в некоторых окнах горели выставленные на подоконник свечи, как маленькие маячки для тех, кого ждали хозяева…