То же повторилось и в Германии, там осталось два трупа. Я потратил состояние на заграничные путешествия и чего добился?

Моя последняя надежда была на то, что, вернувшись домой, Надя опомнится. Прошлое перестанет ее преследовать. Она окажется на могиле Матильды, будет жить в ее комнате, носить ее украшения, называться госпожой Новинской в тех местах, где когда-то она страстно об этом мечтала. Удовлетворенное самолюбие даст ей покой.

Увы, вскоре я заметил в ее глазах знакомое вожделение — ей снова хотелось убивать. Словно какой-то ненасытный дракон пожирал ее изнутри. Несколько ночей она тщетно бродила в поисках случайных жертв, но не нашла их в этом сонном городишке. И тогда прокралась за молочницей, носившей по вечерам нам на дом парное молоко, до глухого оврага.

— Вы подтверждаете, что убийство Авдотьи Кочергиной совершила ваша супруга, Надежда Новинская?

— Да. И я понял, что Надя превратилась в чудовище, от которого нужно избавиться. После того как погибла эта девочка-кружевница, я решил, что убью свою жену. Она перестала быть человеком.

— Я заношу в протокол ваши слова о том, что Новинская убила Антонину Феофанову, в связи с чем у вас возникло желание избавиться от жены, способной на такую жестокость.

— Заносите все, что вам будет угодно. Я подпишу. Мне теперь безразлично, что подписывать. Для меня убийство не было таким уж простым делом — легко сказать «избавиться от жены», а попробуйте-ка лишить человека жизни, даже если это выродок в женском обличье! Пока я вынашивал свои планы, Надежда успела познакомиться с какой-то богомольной сектанткой с окраины и, притворившись ее единомышленницей, пригласила несчастную женщину на ночные религиозные бдения, которые якобы должны были состояться в нашем доме в обстановке абсолютной тайны. Нужно ли говорить, что труп богомолки наутро нашли в канаве с ножевыми ранами?

Я стал следить за женой, надеясь воспрепятствовать очередному убийству, но в тот вечер, когда она прокралась за рыжеволосой циркачкой, Надя меня провела. Душевно рад, что ваша пассия осталась жива. Признаюсь, из всех жертв только она одна смогла дать Наде отпор.

Когда вы собрались прислать к нам свою служанку, я понял, что Надя непременно убьет ее, и подготовил ружье… Только теперь стало понятно, что никакой служанки и не было, вы заманивали Надю в ловушку, и она весьма глупо попалась. Что ж, вероятно, другого выхода у вас не было.

Пишите — узнав, что моя жена готовит новое убийство, я больше не мог выносить мук совести. Мне пришлось ее застрелить. Надеюсь, больше в Демьянове никаких смертей среди молодых женщин не будет. Я сделал то, что следовало бы сделать давно, — убил монстра, ставшего моей женой…

Давайте я подпишу протокол. А теперь соблаговолите отпустить меня в камеру и пришлите мне бумаги и чернил — я напишу подробнейшее собственноручное признание и детальный разбор всех преступлений, представив все возможные доказательства.

— Особо прошу вас коснуться истории со стекольщиком Тихоном. Человек провел на каторге десять лет ни за что…

— Что ж, коснусь, отчего не коснуться. А по поводу Тихона… Моя покойная супруга Матильда говаривала: «Наказания без вины не бывает!» Не валялся бы он мертвецки пьяный под заборами — не так-то просто было бы подвести его под подозрение и отправить на каторгу.

— Не вам судить людей, Новинский. Заграничные убийства также прошу описать в деталях — протоколы необходимо переслать коллегам в Европу, там, полагаю, тоже обвинили случайных людей.

— Извольте, опишу все в деталях. Бумаги велите принести побольше. Только в европейских странах законы много строже. Каторгой там не так уж увлекаются, Сибири-то у них нет, так что, не мудрствуя, казнят за убийство. Казненных ваши протоколы уже не спасут…

После допроса Новинского Дмитрий долго сидел за своим столом без движения. Голова была пустой и тяжелой, казалось, что все его силы ушли на составление этого протокола. Никогда еще у Колычева не было столь отвратительно жестокого, грязного и непристойного дела.

«Завтра поеду в Спасо-Демьяновский монастырь, — подумал Дмитрий. — Исповедуюсь, причащусь, бог даст, душа очистится. Господи, пошли мне силы жить с этим и не разувериться в человечестве!»

Через два дня Новинский, написав подробнейшее признание, включавшее описание злодеяний его жены, повесился в камере. Петлю он сплел из разорванной на полосы рубахи.

— Дмитрий Степанович, поверьте, это и к лучшему, что он сам себя приговорил, — убеждал Колычева пристав Задорожный. — Вы представьте себе, какой громкий процесс был бы. Дело-то уж больно мерзкое… Признание признанием, но Новинский может признаться только в собственном преступлении, то есть в убийстве жены. А по ее преступлениям он всего лишь свидетель. Сама убийца мертва и показаний нам никогда уже не даст, и фактически безусловно доказать можно только попытку нападения Новинской на вашу служанку, которая вовсе и не служанка, а слуга переодетый.

А между тем именно эта попытка явилась поводом к ее убийству. Хороший адвокат все перевернул бы и нас же обвинил бы в злонамеренной провокации. На всю Россию позора бы нахлебались! Поверьте, голубчик, про наш город легенды бы стали рассказывать, как про Содом и Гоморру. И на место исправника, глядишь, со стороны кого-нибудь прислали бы. А так начальству рапорты по-тихому отпишем, и дело в архив. Тут излишний шум нежелателен. А так концы в воду, ну а досужие языки поговорят, поговорят, да, глядишь, и забудут.

Дмитрий, собиравшийся наконец выспаться и отдохнуть после всех треволнений, проснулся ни свет ни заря от какого-то шуршания и непонятных звуков. Оказалось, Василий льет воду из стеклянной бутылочки сквозь дверную ручку и при этом что-то приговаривает шепотом. С трудом разлепив глаза со сна, Колычев пробормотал:

— Вася, побойся бога, что ты в такую рань тут делаешь?

— Прощения просим, что разбудил, Дмитрий Степанович, а только дело это очень нужное.

— Что за глупости ты придумал?

— Обижаете, Дмитрий Степанович, это не глупости, а защита от ведьмы!

— Что?!

— От ведьмы, говорю, защита. Я нарочно к бабке, к ведунье, в Кукуевскую слободу ходил, она меня и научила, как святой водой да с заклятием через ручку дверную три раза пролить. Ни одна ведьма теперь в эту комнату не войдет. Но сделать все нужно непременно на рассвете, так что извиняйте, что разбудил, для вас же стараюсь… Еще по углам святой водой покроплю да иконой дом обнесу…

— Вася, я ничего не понимаю, что ты несешь с утра? Какая ведьма опять тебе мерещится? Ты же сам видел, убийцей была мадам Новинская и она умерла.

— В том-то и дело, что Новинская. Она-то самая ведьма и есть. Право слово! Я тогда, у калитки ихней, как в лицо ее глянул, она мне усмехнулась. Мертвая уже, а усмехнулась… И криво так, нехорошо.

— Вася, это конвульсии…

— Вы как хотите говорите, конвуслии, не конвуслии, это вам виднее при вашей учености, а только она мне усмехнулась, я на том стоять буду. И нехорошо так: дескать, попомните вы все меня еще! А теперь черная кошка к дому повадилась невесть откуда… Неспроста это. Придет, бесово отродье, на крыльцо сядет и смотрит. А глаза зеленые и злющие-злющие…

— Василий, ну что, ей-богу, как маленький! Все в сказки веришь. Ты бы кошке молочка плеснул, она, наверное, голодная.

— Как же, буду я эту тварь приманивать. Да и не нужно ей ваше молочко, не того она здесь ищет. Помяните мое слово, это Новинская-покойница, Надежда-то Игнатьевна, ведьма проклятая, кошкой обернулась. У ведьм такое водится. Я святой иконой дом обнесу троекратно, чтобы и приближаться к нему не смела.

— Вася, ты же прежде первую жену Новинского ведьмой объявлял.

— Не знаю я, может, ошибся, может, обе они, а только эта, вторая, — точно ведьма. Разве ж нормальная баба, пусть даже и образованная, и с богатством, на такое злодейство пойдет? Только та, что душу нечистому продала, будет кровь лить и его (поминать лишний раз не хочу) тешить. Вот муж-то ее уже повесился, может, и не сам, ведьма подсобила, а теперь она за нас с вами примется, мстить будет. Вы, Дмитрий Степанович, без креста нательного из дома не выходите, поостерегитесь. И ладанку на шею наденьте, вот я принес…