— Жалкие они какие-то… — сказал вдруг Игорь. — Смотри, даже смеются… Чего смеются… В плену…

— А я не знал, что лягушек едят. — Женька смотрел на ту сторону, где работали пленные.

— Все едят, — сказал Игорь. — С голоду еще не то съешь.

Игорь наклонился, пошарился в траве, сделал шаг влево, еще один, вот в его руках уже билась лягушка.

Он размахнулся: «Эй, рыжий, лови!» — и кинул ее на ту сторону ручья.

Лягушка упала на глинистый берег, и прыг-прыг заскакала к кустам.

Рыжий и еще трое пленных, скользя сапогами, кинулись за ней. Один из пленных растянулся на склоне, проехал животом. Рыжий бегал, что-то крича. Торжествуя, он схватил лягушку, пленные окружили его.

Может быть, погоня за лягушкой была и смешная, по у Женьки и Игоря она не вызвала никакого веселья. Женька повернулся и пошел не оборачиваясь. Игорь догнал его.

Лена сидела на лавочке у подъезда. Лицо у нее было спокойное, она смотрела прямо перед собой. Она даже не заметила, как подошли Игорь и Женька.

Лена не обратила на них никакого внимания. Она достала из кармана фартука сложенную пополам бумажку.

— Вот, — она протянула ее Женьке.

Руки Женьки были заняты принесенным для Лены пирожком. Он отдал его и развернул бумажку.

Долго, про себя читается эта бумажка.

«Уважаемая Людмила Петровна, командование и политотдел войсковой части 46/159 с прискорбием сообщают ест, что ваш муж, Савельев Федор Петрович, пал смертью храбрых при штурме Берлина. Вечная слава героям, павшим за свободу и независимость нашей Родины».

Лена ела пирожок, и слезы безостановочно катились по ее щекам.

— Мать знает?

— Не знает, — Лена всхлипнула.

— Не реви, — Женька встал, — где она?

— Картошку с тетей Зиной сажают, — сказала Лена.

Они пошли втроем. Женька и Игорь впереди, Лена, как всегда, немного отставала. У Женьки было спокойное лицо, губы сжаты. Игорь молчал, засунув руки в карманы широких штанов.

Они подошли к небольшому стадиону.

Как место футбольных схваток он был уже давно не нужен. Поэтому его вскопали под картошку. На поле работали мать Женьки и Лены и Зина — мать Игоря. Где-то вблизи ворот копались еще две женщины.

Скамейки стадиона были частично сломаны и растащены на дрова, но все-таки ряд с небольшим еще оставался. На пустой длинной скамейке, помахивая ногами в сандалиях, сидели две маленькие девочки — дети женщин, которые копали у ворот.

Увидев мать, Женька остановился. Но Люся уже заметила ребят, разогнулась и помахала им рукой. А Женька все еще медлил.

— Я боюсь, — сказала Лена.

Женька пошел напрямик через поле к матери широким шагом. Игорь и Лена последовали за ним.

Перед простым опущенным занавесом на сцене выстроился объединенный хор. Это были дети, одетые опрятно, можно сказать, празднично, в белых рубашках — вернее, в светлых, но чистых, — с красными пионерскими галстуками.

Представьте себе, как дети поднимаются в три ряда, становясь ногами на стулья и столы, чтобы образовать хор, то самое возвышение, которое разделяет голоса и заполняет всю сцену.

Так вот мы видим, как это делается. Всю суету, шум, разговоры, команды дирижера, и слышим, как что-то наигрывает пианист, а перед первым рядом хора висит занавес, тяжелый, неподвижный, через щелку которого кто-то заглядывает в зрительный зал, откуда доносится сдержанный гул, тот самый гул, тот самый гул зала, который волнует артистов. По вряд ли это относится к ребятам и девочкам, которые, следуя указаниям дирижера, занимают свои места: они спокойны, они о чем-то разговаривают, тихо смеются. Среди них — Игорь, Женька, его сестра.

Но вот все выстраиваются. Кто-то громким шепотом приказывает: «Занавес!», и занавес, подчиняясь этой команде, дергается и рывками расходится в разные стороны, разделившись точно по середине.

Открывается зал, совсем небольшой, но до отказа заполненный, до того, что люди сидят на подоконниках и стоят в проходах, зал, украшенный множеством лозунгов и портретов, доброжелательный, свой, готовый разразиться аплодисментами, не избалованный никакими зрелищными мероприятиями.

И действительно, как только открылся занавес и в свете двух направленных прожекторов люди увидели хор, выстроенный в три ряда, в светлых рубашках, и многие из сидящих в зале узнали своих детей, то ли в первом, то ли во втором ряду, и тут же раздались аплодисменты такой силы, что дирижер долго раскланивался перед залом, — все это вместе было похоже на то, что хор уже спел все, что ему полагалось, и сейчас покинет сцену.

Но все только начиналось.

Вот дирижер, невысокий, худой человек в темном нескладном костюме, повернулся спиной к залу, поднял руки, посмотрел на пианиста — тот сидел наготове, — взмах руки, короткое музыкальное вступление — и хор запел песню о Родине, знаменитую песню «Широка страна моя родная».

И произошло что-то непонятное. Только что эти ребята не очень слаженно выстраивались, становились на стулья, переговаривались, смеялись, и вдруг — все вместе, объединенные общим стремлением спеть как можно лучше, самым простым и естественным стремлением, тем более что все это было на людях, на сцене, при свете прожекторов. Но дело было не в этом.

Происходило то чудо, которое называют настоящим искусством. Может быть, ребята пели и неважно, с точки зрения специалиста. Может быть, не все точно держали свой голос, но зато все знали слова, и этого было достаточно, чтобы песня звучала так по-настоящему, так верно, и столько в ней было нашего, советского, и в этих детских серьезных лицах, и в опрятности рубашек, и в галстуках, и в том, что эти ребята еще недавно были в оккупации или далеко отсюда, а вот теперь все вместе они стоят на сцене и поют песню, которую они не могли знать до войны, но которую знали их отцы, матери, а теперь и они знают ее и считают ее своей.

Это ясное утро полно событий: соседи убивали свинью. Событие чрезвычайное. Интерес к нему был велик. В то время в городке почти не было мужского населения: одни старики да инвалиды, да те, кто вырвался из госпиталя. Убивать свинью — занятие далеко не женское. И был приглашен мужчина.

Он стоял в широко раскрытых дверях сарая, окруженный со всех сторон любопытствующей публикой, состав которой был обычный: дети да женщины. Волнение было написано на лицах. Взволнованное молчание простиралось над местом действия.

Мужчина был на деревянной культе, одноногий, но в остальном — очень здоровый, крепкий, бритый наголо и в белоснежной маечке, которая прекрасно подчеркивала все его бицепсы, общую загорелость и обнажала длинный боевой шрам на спине.

Не обращая внимания ни на кого, но чувствуя себя центром событий и вообще самым главным здесь человеком среди этого бабья и пацанов, он внимательно смотрел, как ходит по сараю большая свинья. Сарай внутри был весь солнечный: сквозь проемы в крыше эти широкие и узкие, направленные во все стороны лучи пятнами ложились на землю, и свинья, путешествуя по сараю, входила иногда в них, а потом выходила. Была она, надо сказать, на редкость красивая, чистая, большая, и ни о чем плохом, кажется, она и не подозревала в этот светлый день посередине лета.

— Зовут-то как? — спросил мужчина.

— Машкой, — сказала быстро стоявшая рядом женщина, лицо которой выражало особое волнение и побелело совсем — свинья принадлежала ей, она вскормила ее своим трудом, превратив мелкого визжащего поросенка в это солидное, цветущее животное.

— Машка, — повторил мужчина как бы для себя.

Потом он сказал, не оборачиваясь:

— Ну, ладно, Давайте отсюда все, — и стал закрывать двери сарая, оттесняя толпу любопытствующих назад.

— А мне-то хоть можно? — безнадежно спросила хозяйка. — Мне-то хоть…

— Нечего, нечего, — сказал мужчина. — Обойдемся. Нечего тут театр разводить.