Взгляд его скользнул по стенам. Он вспомнил, как чисто было у Кречмера. «В каком же хлеву я живу», — подумал он с отвращением. Ветхая мебель, закопченный потолок и замызганные стены. На столе — немытая посуда, на диване — одежда, которую он сбросил с себя ночью. Пол был грязный. Целыми днями он бездельничал, но наводить порядок в доме ему не хотелось. Он обругал себя и подумал с горечью, что так можно сгнить заживо.

Надевая брюки, Ганс дрожал от холода. Он сунул ноги в старые шлепанцы, принес дров и затопил печь. Посмотрев затем в зеркало, он увидел ухмыляющуюся физиономию, уставившуюся на него с матовой поверхности. Веер морщинок вокруг глаз, глубокие складки у рта, мешки под ввалившимися глазами, жидкая белесая поросль на месте бровей. С минуту он водил рукой по щетине на подбородке, потом нашел в ящике стола мыло, помазок, бритву и стал намыливаться — белая пена разлеталась во все стороны. С намыленным лицом он вдруг принялся застилать диван, на котором спал. Грязную простыню он прикрыл еще более грязным одеялом. С отвращением проделав все это, он начал бриться. Кожа под щетиной была молодой и свежей. Он побрился, тщательно умылся и надел чистую фланелевую рубашку. Мужчина в сорок пять лет вовсе не стар. Нужно присмотреть какую-нибудь приличную женщину, потому что одиночество хуже всего. Можно отремонтировать дом, покрасить мебель. Нужно отбросить воспоминания о прошлом — они лишь угнетают. И тогда можно начать жизнь заново.

Ганс несколько раз прошел мимо посудного шкафа, и каждый раз его одолевали сомнения. Там стояла наполовину выпитая бутылка вишневки, и ее содержимое отражалось в рюмках. Ему не хотелось пить натощак, но во рту он чувствовал какой-то неприятный привкус. Не выдержав, он открыл шкаф, взял бутылку и поставил ее на стол. Потом достал не слишком чистую рюмку, вытер замызганным платком, так как тряпки под рукой у него не оказалось, вытащил пробку и медленно налил пурпурную жидкость в рюмку.

Кто-то нетерпеливо постучал в дверь дома. От неожиданности Ганс опешил, в голову ему пришла безумная мысль: что, если Карбан о чем-нибудь... Не может быть! Ведь старший таможенник не знал, кто был ночью с Кречмером. Стук в дверь повторился. Кого это несет нелегкая с утра? Посмотрев на часы, он обнаружил, что уже одиннадцать. Он надел свитер и пошел открывать. В сенях было холодно, как в кладовке. Вода в ведре замерзла, дверная ручка была ледяная. Едва он отодвинул щеколду и открыл дверь, как мороз яростно защипал лицо. На крыльце стояла Марихен, закутанная в толстый шерстяной платок.

— Девочка, это ты? Что случилось?

— Папа просил передать...

Он не дал ей договорить:

— Входи, входи, а то замерзнешь...

Она прошла за ним на кухню. Платок сполз у нее с головы, а рыжие волосы заблестели, словно чеканная медь. Пригладив их рукой, она повернулась к зеркалу и бросила пытливый взгляд на свое раскрасневшееся от мороза лицо.

— Папа просил передать, чтобы вы шли со мной. У нас оба Кубичека. Какое-то важное дело, поэтому они хотят поговорить с вами.

— Они все прекрасно могли бы решить с твоим отцом. Что я?.. Я ходил с вами впервые.

— Это что-то очень важное, — повторила Марихен.

— Скорее всего, ты права, — ответил Ганс, — если уж Кубичек из Зальцберга потрудился поутру прийти в Кирхберг... А разве вчера он об этом не знал?

— Наверное, что-то новое и срочное, — сказала девушка.

— Я только что встал и после этой ночной каторги голоде и как волк.

— Поедите у нас, — решила девушка.

Она подышала на свои окоченевшие руки, потом подошла к печи и вытянула руки над ней. Ганс взял бутылку, палил еще одну рюмку и подал девушке:

— На, согрейся.

Марихен не отказалась. Она поблагодарила и подняла рюмку к свету, глядя на красную жидкость.

— Как рубин, — сказала она с восхищением.

А как бы смотрелись рубины на ее белой шейке, в мочках ее нежных ушей? Ганс поглядел на правильные черты юного лица, и чистая красота девушки растрогала его. Если бы это не казалось ему безрассудством, он, наверное, обнял бы ее и прижал к себе. Марии Луизе было бы сейчас столько же. Может, она была бы не так красива, может, у нее были бы другие глаза, волосы... Но она была бы такая же молодая, милая...

У Ганса запершило в горле от неожиданно нахлынувшего волнения. Девушка нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. Она уже выпила вишневку и поставила рюмку на стол. Ганс хотел было надеть старое пальто, в котором ходил в лес, но, смекнув, что пойдет по деревне вместе с Марихен, натянул выходное зимнее, на голову нацепил шляпу, которую обычно надевал, когда ездил в город, и они вышли. Небо было ясное, яркое солнце слепило. Мороз был очень сильный.

— Кубичек сказал, что сегодня утром было двадцать восемь градусов, — обратилась девушка к Гансу.

Она быстро шла впереди него, подгоняемая холодом. Ганс едва поспевал за ней. Был уже полдень, а деревня словно и не просыпалась. Об обратном свидетельствовал лишь дым, струившийся из труб, да мычание нетерпеливо ожидавшего корма скота, доносившееся из хлевов.

У Кречмера сидели двое мужчин. Кубичек из Кирхберга был грузный, плечистый, а его брат из Зальцберга был ростом повыше, стройный и походил скорее на чиновника. Ганс пожал обоим руки. На столе стояла бутылка водки. Сняв шерстяной платок и толстый свитер, Марихен принесла закуску, разлила водку по рюмкам. Мужчины чокнулись и залпом выпили. Выпила с ними и Марихен. На столе лежали два банкнота достоинством сто крон каждый, не мятые, чистые, еще не бывшие в употреблении.

Разговор начал Кубичек из Зальцберга. Сначала Ганс даже не слушал его. Он полагался на Кречмера, которому передал все полномочия заключать сделки. Мысли Ганса крутились вокруг бутылки водки, от которой исходил приятный запах аниса. Это была необычная водка. Он не видел этикетки, но коммерсант, судя по всему, выбрал самую лучшую марку.

— Ну, что ты на это скажешь, Ганс? — спросил Кречмер.

Ганс пожал плечами. Он злился на себя за то, что толком не слушал. О чем, собственно, шла речь? О каком-то переходе через границу, о вещах... Он пытался вспомнить обрывки фраз, застрявших в его сознании.

— Они приехали сегодня, рано утром, и я сразу пришел к вам. Я бы с удовольствием побыстрее выпроводил их из своего дома, мне не хочется иметь лишние неприятности, — разъяснял Кубичек из Зальцберга.

— Так, значит, мужчина, женщина, маленький ребенок и кое-что из вещей, но немного, — уточнил Кречмер.

Ганс понял, что он повторяет это для него. Старый контрабандист уже, видимо, согласился с предложением Кубичека. Но в чем суть этого предложения? Перевести через границу каких-то людей? Перенести их вещи? И маленького ребенка? Наверняка здесь пахнет политикой.

— Послушайте, — осторожно начал он, — когда кого-то преследует гестапо, то границу так усиленно охраняют, что и мышь не проскользнет. В подобных случаях вместе с таможенниками выходят полицейские, а им все равно в кого стрелять. Не мешало бы об этом подумать. Я только что стал ходить через границу, еще не огляделся как следует, а тут вдруг сразу политика. Нет уж, увольте.

— Сегодня все политика, — возразил Иоганн Кубичек.

— Контрабанда — это не политика.

— Вам так только кажется, Ганс.

— Послушайте, господин Кубичек, сейчас в деревне развелось столько нацистов, что порядочным людям уже и места не хватает. Мне наци не мешают, я их просто не замечаю. Однако заводить среди них врагов, чтобы при случае схлопотать пулю, у меня желания нет.

— Нам нужно, чтобы люди, которых вам предстоит переправить, как можно быстрее исчезли из Германии. Черт возьми, неужели это не понятно? Вы что, газет не читаете? — резко оборвал его обычно спокойный Артур Кубичек из Зальцберга. — Вот две сотни аванса. Если все пройдет хорошо, получите еще сотню. Боже мой, ведь это по нынешним временам хорошие деньги.

Все молчали. Марихен разглядывала свои длинные тонкие пальцы. Глаза у нее были полузакрыты. Артур Кубичек тяжело вздохнул и посмотрел на брата.