— Вы же знаете, что в Зальцберге продается настоящее пльзеньское пиво...

— Только прошу вас, Ганс, не переборщите. Ни с пивом, ни с этими дневными переходами. Никогда не знаешь, что...

— Не бойтесь, — не дал ему договорить Ганс. — Я отдаю отчет в том, что делаю.

Он понимал, что Кубичек по-настоящему беспокоится, поэтому днем ходил через границу особенно осторожно, выбирал самые глухие тропы. Переноска тяжелых грузов изнуряла его. Он похудел, лицо у него стало темным от загара.

— Отдохните, Ганс, — советовал ему коммерсант. — Подождите несколько дней, иначе вы замучаете себя.

— До тех пор пока есть товар, отдыхать не буду. Вот когда товар кончится, тогда лягу и буду поплевывать в потолок, — отделывался шутками контрабандист.

Идя в Зальцберг с пустым рюкзаком, Ганс ни от кого не прятался и выбирал кратчайшую дорогу. Если на его пути встречался таможенный патруль, он вежливо здоровался и шел дальше. Специально он не избегал таможенников. Он знал, что в таком случае они станут поджидать его, ибо подсчитать, когда он будет возвращаться, было не трудно. Его по-спортивному волновала эта борьба со стражами границы. Каждый такой переход, который мог изнурить кого угодно, становился для него теперь своеобразной игрой — кто кого. Он курсировал между Зальцбергом и Кирхбергом как транспортное средство, действовавшее по принципу маятника. Туда контрабандист шел как на прогулку, а обратно — сгибаясь под тяжестью груза.

Как-то он повстречал в деревне Марихен.

— Ганс, чем мы вас обидели?

— Ничем.

— Тогда почему же вы к нам не заходите?

— У меня теперь нет на это времени, девочка.

Она заметила, что он очень похудел. На потемневшем лице выступили скулы, вокруг провалившихся глаз обозначились глубокие морщины.

— Ганс, зачем вы так изматываете себя? Ради кого? Ведь вы и так хорошо зарабатывали.

Он промолчал, глядя куда-то в сторону. А девушка раздумывала, почему он на нее сердится. Кречмеры всегда относились к нему, как к члену семьи. Что произошло? Она очень хотела узнать об этом, поэтому ее огорчала его замкнутость.

— Ганс, отцу надоело сидеть дома. Наверное, ему опротивело готовить для меня приданое. Он пытался стеречь меня, но убедился, что это бесполезно. Мы даже ругались из-за этого. Я знаю, что делаю. А отец все считает, что я маленькая девочка. Наконец он понял, что я взрослый человек. Одним словом, он хочет наведаться в Зальцберг.

— Видишь ли, Марихен, я уже привык ходить один. И потом, сейчас я хожу чаще днем, чем ночью.

— Вдвоем всегда лучше, не забывайте об этом. Разве в компании с ним вам было плохо?

— Ладно, я зайду к вам сегодня. Передай отцу, пусть намажет позвоночник вазелином, а то с непривычки кожу сдерет, — пошутил он.

И только теперь Ганс более внимательно посмотрел на девушку. Она выглядела озабоченной, похудела, под глазами появились темные круги. Видимо, любовь не шла ей на пользу. В нем опять поднялась волна глубокого чувства к этой девушке, которая постоянно напоминала ему умершую дочь. И когда они стояли друг против друга, оба немного грустные и растерянные, его неожиданно охватило сильное желание обнять ее, крепко прижать к себе и погладить эти красивые, с медным отливом волосы. Именно сейчас, когда стоял перед ней нерешительный и беспомощный, он вдруг до конца осознал, что любит ее. По крайней мере, теперь он мог хоть признаться, что ему очень недоставало вечеров в их доме, что только поэтому он с таким остервенением набросился на работу. Он мог даже сказать, что был счастлив в те минуты, когда она что-то делала возле него, а он глядел на ее спокойное лицо и уверенные движения. Она разговаривала с ним чаще, чем с отцом, обо всем советовалась. И сейчас ему захотелось довериться ей, рассказать о сокровенном, но слова почему-то застряли в горле, сжавшемся от какой-то непонятной жалости. Оба — и он, и Йозеф — скоро потеряют Марихен, она уедет со своим светловолосым парнем бог знает куда, а они будут очень по ней скучать.

— Ганс, если с отцом пойдете вы, я буду спокойна. Он стал таким взбалмошным и рассеянным, что может наделать глупостей.

Ганс не ответил ей. Он еще не избавился от странного желания делать все в одиночку, но чувство к Марихен оказалось сильнее. Он знал, что девушка говорит искренне. Она проявляла заботу об отце, когда просила Ганса присмотреть за ним. Конечно, она права: ходить вдвоем куда безопаснее. Да и бросать Кречмера было бы нехорошо, ведь это он взял Ганса в компаньоны и привел к Кубичеку. Они никогда не ссорились, хотя характеры у них были очень разные.

— Скучно нам, Ганс, — проговорила девушка с сожалением.

— Тебе-то вряд ли скучно, — грубо бросил он и сразу же пожалел о сказанном, ведь Марихен могла обидеться и уйти. И тогда она уже никогда не остановится, чтобы поболтать с ним как с хорошим другом. Но девушка пристально посмотрела на него и тихо проговорила:

— Ганс, я никогда не забуду, что вы спасли мне жизнь.

— Марихен!

— Вы нужны нам. Ведь отец может остаться здесь совершенно один. Помогите же нам, Ганс.

Он протянул руку и взял девушку за плечо. Это было скорее легкое прикосновение. Он ожидал, что почувствует возбуждение, — такое он испытал однажды, когда в шутку обнял Марихен за талию, — но не ощутил ничего, кроме сожаления о своем сумасбродстве.

— Я же сказал, что приду.

Она улыбнулась и начала сбивчиво рассказывать, что они с отцом часто говорили о нем, огорчались, что он не заходит поболтать, ведь старому контрабандисту было интересно, как Ганс переносит товар днем, кого и где встречает, как ему удается незаметно проскользнуть в деревню. При этом ее лицо посветлело, она снова была веселой а счастливой Марихен, которую он любил.

— Ганс, отец будет очень рад. Я приготовлю что-нибудь вкусное к ужину, выпьем бутылочку, словом, мы должны это как-то отметить. Два друга опять вместе! Разве это не повод для торжества?

Он заразился ее весельем и даже засмеялся, когда Марихен рассказала, как отец купил ей ужасно яркий, крикливый халат, который ему, разумеется, понравился, но она бы в нем была похожа на попугая. Он видел, что радость ее искренна, и снова в голове его мелькнула мысль: каким же глупцом он был, когда ни с того ни с сего решил отказаться от их дружбы!

— Я принесу коньяк с четырьмя звездочками. Мне дал его Кубичек, чтобы я подкреплялся во время дневных переходов. Стаканчик на голодный желудок прямо чудеса творит. Я ту бутылку еще не открывал.

— Ничего не приносите, у нас все есть.

— Нет, коньяк я принесу. И мы хорошенько выпьем.

— За старую, добрую дружбу!..

Сегодня ему предстояло идти днем в Зальцберг, но Марихен он ничего не сказал. А зачем? Все равно к вечеру он уже будет здесь. Он вернулся домой, взял рюкзак и пошел к Рендлу выпить кружку пива. Солнце сильно припекало с самого утра, и он знал, что его будет мучить жажда.

В трактире сидел один посетитель — таможенник Малы. К нему наклонилась Ирма и что-то шептала. Грузный Рендл мыл за стойкой кружки.

— Одно пиво, по холодное! — крикнул Ганс.

— У меня всегда холодное, — пробурчал Рендл.

— Сегодня на улице настоящее пекло.

— Идешь за товаром?

— А что остается делать бедному человеку? — усмехнулся Ганс и оглянулся на Малы, который был в форме — очевидно, готовился заступить в наряд.

— Он тебя и не замечает, — со смехом проговорил трактирщик, перехватив взгляд Ганса.

— Если бы я сидел с такой милой девушкой, то наверняка бы тоже ничего не замечал.

— Долго же они искали друг друга. А теперь словив спятили.

— И мы были такими в молодые годы. Вспомни, Франц, как мы с тобой подрались из-за той дуры.

— Я тогда выбросил тебя через окно во двор, — засмеялся трактирщик. Он налил Гансу полную кружку пива, потом плеснул себе немного в стакан. — Ну что, за сумасшедших?

Ганс вышел из трактира и направился прямо к лесу. Пройдя километра два, он повернул к границе и заметил на тропе Зеемана. «Надо же именно сегодня встретить эту сволочь», — подумал он. Ему было легко и весело после утреннего разговора с Марихен. Он хотел спрятаться в чаще, но было поздно. Зееман уже увидел его и мог подумать, что Ганс испугался. К тому же этот тип с физиономией бульдога был не один, за ним шагали еще два молодца, которых Ганс не знал. Он стал лихорадочно размышлять, что делать дальше. Зееман непременно его остановит, ту оплеуху он вряд ли забыл. Однако, судя по его внешнему виду, на этот раз он не был настроен воинственно.