— Ты знаешь, кто это был?

— Соседка говорила хозяину, что возле нашего дома шлялся какой-то Визнер из Георгшталя.

— Визнер?

— Я сам поговорю с этим типом. А пока каждый вечер закрываю окно, днем-то стрелять никто не отважится. Присмотри за Кучерой, только не говори ему ничего, а то он будет бояться. Орднеры[3] вероятно, думают, что стрелял я. Ну и пусть думают. Меня так просто не возьмешь, — сказал Непомуцкий, сунул руку под подушку и вытащил оттуда револьвер. — Из этой пушки я попадаю в бутылку с пятидесяти шагов. — И он запрятал револьвер обратно.

— Это не только твое дело, — предупредил его Карбан.

Непомуцкий ничего не ответил. Он как-то нервно потянулся, опять почувствовал боль, закусил губы и закрыл глаза.

— Не надо тебе пить, — сказал через некоторое время Карбан.

— Если ты пришел мне нравоучения читать...

— Ты мне нужен на службе.

— Ни черта я тебе не нужен, у тебя есть молодые. Я свое уже отслужил. Вот найду свинью, которая в меня стреляла, и...

— Хочешь, я заявлю об этом в уголовную полицию?

— Говорю же тебе, что это мое дело. Мы знаем людей лучше, чем они. Они только лишнего шума наделают. В результате Визнер станет осторожнее, а то и вообще скроется в Германии. Да, вот еще что: если встретите в лесу человека, осматривайте прежде всего не рюкзак, а карманы. Если найдете оружие, всыпьте ему как следует.

— Мы должны всегда действовать по инструкции... — начал было Карбан, но Непомуцкий только усмехнулся:

— А в соответствии с каким параграфом они в нас стреляли? По какой инструкции меня хотели укокошить, когда я вставал с кровати? Нет-нет, дружище, теперь другие времена. Теперь нас должен интересовать не товар, а люди!

— Ты прав, — согласился Карбан. — Кстати, сейчас у нас появился повод проводить более строгий досмотр.

— Прижмите как следует этих молодчиков!

— Так ты не хочешь, чтобы я об этом доложил?

— Не хочу.

Карбан пошел вызывать врача. Тот сделал больному укол, прописал лекарства, ужаснулся отекам суставов я тромбофлебиту и заявил, что, если состояние больного не улучшится, он положит его в больницу. Как только врач ушел, Непомуцкий вытащил из ночного столика бутыль и налил себе полный стакан. Он лечил ревматизм по-своему. Иногда это действительно было единственное средство против мучительной боли. Напиться и забыться...

В его жизни случалось всякое. Начинал служить он на румынской границе, потом ловил контрабандистов на границе с Венгрией, а когда наконец попал в Чехию, то был уже наполовину инвалидом. Однажды в Карпатах он едва не замерз. Зимы там бывали такими суровыми, что ледяной ветер продувал даже толстый полушубок. Он всегда служил в самых отдаленных местах, куда направляли только холостяков. В свое время Непомуцкий хотел жениться, но годы шли, а он никак не мог подыскать себе подходящую жену, пока, наконец, не перешел в разряд старых холостяков.

Врач ежедневно делал Непомуцкому уколы, но настроение у того не улучшалось. Он не мог выйти на улицу: колени болели невыносимо, отеки не спадали. С каждым днем он становился все нетерпеливей. Погода стояла прекрасная, и дни, проведенные в закрытой комнате, казались ему бесконечными. «Выбраться бы на солнце да погреть больные суставы!» — мелькала иногда у него мысль. В такие минуты он дико ненавидел свои искривленные, посиневшие ноги, украшенные орнаментом варикозных вен.

А врач беспомощно разводил руки:

— Старина, вам давно надо было что-то предпринять!

Что он мог сказать этому молодому, здоровому человеку, который ощупывал его отекшие суставы гонкими белыми пальцами? Рассказать о ночах в Карпатах, о трескучих морозах и страшных снежных бурях? Он мог бы поведать ему о ночи, проведенной в стоге старого сена, когда волки выли рядом всю ночь напролет, о контрабандистах, которые бросались на таможенников с длинными ножами, о своем товарище, который прошел несколько километров, зажимая ладонями распоротый живот, и умер на пороге таможенной конторы, о нескончаемых метелях, во время которых медведи, пытаясь пробраться в теплый хлев, выбивали лапами двери. Поверил бы он ему? А происходили ли вообще все эти события, о которых он вдруг вспомнил? Не выдумал ли он их? Нет, все это правда.

Больше всего он любил вспоминать о венгерской границе. Сначала он не понимал венгров и вставлял в их удивительный язык румынские слова, но потом привык. Климат здесь был более теплый и мягкий, люди приветливее. Он научился пить вино, которое стоило здесь гораздо дешевле. В трактирах звучал зажигательный чардаш, весело пели скрипки. Это был другой мир, другие люди. Казалось, даже кровь у них течет быстрее. Они молились и, выхватив кривые ножи из-за голенища, начинали драться, а потом обнимались и клялись в верной дружбе. Местные всегда крестились, прежде чем начать драку в трактире.

Однажды они что-то отмечали, много выпили и пошли к цыганкам. Ему потом долго было стыдно за ту ночь, а позже он подал рапорт с просьбой о переводе в Чехию. К его удивлению, просьба была быстро удовлетворена. По состоянию здоровья ему предложили место внутри страны, но он отказался. Он хотел служить только на границе, в городе ему делать было нечего. Боже, где же то время, когда ему не было равных в ходьбе?

А теперь он беспомощно лежал под одеялом и воспоминания о прожитом, о молодых годах были столь же болезненны, что и отеки на суставах. Вернувшись в Чехию, он уже не думал о женитьбе — привык к одиночеству. Он полюбил пузатые бутыли и в них находил утешение...

Иногда в гости к нему приходили друзья-таможенники. Они присаживались на край постели, жаловались на Карбана, выгонявшего их на дежурство чаще прежнего. Непомуцкий воспринимал их слова как упрек — в такой маленькой конторе ощущалось отсутствие даже одного человека. Поэтому он угощал друзей сливовицей:

— А ну, мужики, наливайте! Мне уже хватит. А когда кончится, я напишу, и мне пришлют еще.

Они кашляли, хватали ртом воздух, потому что сливовица тройной перегонки была крепкой, как чистый спирт.

Доктор, пришедший в очередной раз, задумчиво покачал головой:

— Не нравится мне все это, дружище. Надо что-то предпринимать, иначе плохи наши дела.

В ту же ночь Непомуцкому приснился страшный сон, будто он лишился обеих ног. Он ползал по земле, опираясь на свои обрубки, маленький, скрюченный, а люди смеялись над ним. Сон этот впоследствии он видел еще несколько раз. Из темных углов комнаты постоянно вставали эти отвратительные, смеющиеся морды.

— Ничего не поделаешь, придется отправить вас в больницу, — решил доктор.

— В больницу я не поеду, — отрезал Непомуцкий. Ни за что на свете он не отказался бы от своей выпивки.

— Вы лишитесь ног!

— Лучше сдохнуть, чем так жить.

— Прекратите наконец пить, и мы приведем вас в порядок. Как мне вас лечить, если вы сами медленно убиваете себя?

— Я не сплю по ночам.

— Я дам вам снотворное. Попробуйте неделю не пить и увидите, что вам станет лучше. Образумьтесь!

Непомуцкий отвернулся к стене и уже не разговаривал с доктором. Тот выписал ему несколько рецептов и, уходя, еще раз обернулся в дверях:

— Я дал вам последний шанс, в противном случае придется ампутировать обе ноги.

Отеки не опали, боль не исчезла. Снотворное действовало не больше трех-четырех часов. Потом Непомуцкий беспокойно ворочался до утра. Днем боли терзали его сильнее, поэтому он снова приложился к бутыли.

— Что вы за человек? — упрекнула его фрау Шайнер. Она принесла ему завтрак и почувствовала запах перегара. — Ведь вы же обещали, что не будете нить.

— Все равно я инвалид!

— Опять вы за свое! Если послушаетесь доктора, то еще будете бегать как козлик.

— Все равно с границей покончено.

— А что вы, жить без нее не можете? — удивилась она,— Вас переведут на пенсию, будете себе гулять с палочкой...

— Лучше подохнуть!

— Боже мой, что вы говорите!