— Вы сейчас в самой поре, — сказала девушка, и он понял, что она не шутит. — Жизнь ваша приобретет сразу иной смысл.

— Да, совершенно иной, — усмехнулся Кречмер. — Станешь каждый день ругаться с болтливой бабой, которая будет попрекать тебя самой маленькой рюмкой водки, ссориться из-за каждого гроша, препираться по любой мелочи. Женщина — это все равно, что собака в овечьей шкуре. С виду добрая, незлобивая, она все время крутится рядом, рычит и кусает, чтобы не уходил слишком далеко, не засматривался на других...

— Папа, ну о чем ты говоришь! — рассердилась девушка. — Ведь Ганс обидеться может.

— Йозеф прав. Тут как-то подошла ко мне в лавке Вернерова, все крутится около да говорит, мол, выгляжу теперь хорошо, словно помолодел. А мне, как увидел ее крючковатый нос да злые глаза, даже нехорошо стало.

— Вернерова не так уж некрасива, Ганс, — вступилась за женщину Марихен. — Она тоже одинокая, дети выросли...

— Ее старший с нацистами якшается. Когда они у Рендла проводили свое собрание, он еще с одним молокососом стоял возле дверей. Сапоги начищены, на голове фуражка с лакированным козырьком, на поясе ремень с пряжкой, а на ней надпись: «С нами бог». Страшный как сто чертей! Чтобы такой жил в моем доме...

— Сегодня выбирать не приходится, это как чума. Я не удивлюсь, если и нас начнут агитировать подать заявление.

— Пусть приходят, я их быстро вышвырну.

— Что они вам сделали? Почему вы их так не любите? — спросила Марихен.

— Послушай, девочка, я же старый социал-демократ.

— Какой вы социал-демократ, если и собрания-то редко посещали...

— Это правда, но на фабрике я некоторое время был партийным активистом... Мы честно относились к людям, старались им помочь, а эти крикуны и хвастуны...

— И сколько вас, социал-демократов, осталось? — с легкой усмешкой поинтересовался Кречмер.

— Да, нас осталось немного. Видимо, мы были недостаточно решительны и активны. Думали, люди нам всегда будут верить...

— А что вы для них сделали? Ничего. А в конце концов Мюллер всех вас выгнал на улицу.

— Ты нрав, но из-за этого я не стану менять свои убеждения, — с печалью в голосе сказал Ганс и сменил тему разговора.

Лес превратился в сплошное хлюпающее болото, мох и хвоя пропитались водой, словно губка. Кое-где снег еще не сошел, в основном на северном склоне Вальдберга, но уже напоминал кашу. А по ночам слегка подмораживало — зима все еще не сдавалась, хотя от деревьев пахло весной. На опушках появились косули и олени, выискивавшие молодую поросль. Они настороженно поворачивали свои увенчанные коронами головы при каждом звуке, даже самом слабом.

Контрабандисты опять принялись за работу. Ходили они через день. Изредка на германской стороне их поджидала Марихен и переводила через границу. Для нее это были прогулки, которых она всегда ожидала с нетерпением. Она не боялась ночных переходов, так как была знакома с чешскими таможенниками и с германской пограничной охраной. Иногда она останавливалась с патрульными у пограничных камней, разговаривала, смеялась, в то время как Кречмер и Ганс пересекали границу в другом месте, километром дальше. Только Кучеру Марихен избегала. Правда, она отвечала на его приветствия, когда они встречались в деревне, но довольно сдержанно, будто это был совсем чужой человек.

— Что я тебе сделал? — спросил он ее однажды, когда девушка выходила из магазина Кубичека.

— Ничего. — И она грустно посмотрела куда-то мимо него.

Кучера теперь страдал от одиночества больше, чем когда-либо. Он скучал без рыжеволосой дочери контрабандиста, она все время стояла у него перед глазами. Конечно, он в любое время мог утешиться с Ирмой, она бы с радостью согласилась, но всеми его помыслами владела эта рыжеволосая гордячка с карими глазами, в которых порой сверкали зеленые огоньки.

— Почему ты на меня сердишься, Марихен? — спросил он ее в другой раз, когда они опять встретились в деревне.

— За что мне на тебя сердиться?

— Ты какая-то странная, — сказал он упавшим голосом.

— Зато вы все одинаковые! — взорвалась она. — В каждой девушке видите только...

— Что видим?

Она не ответила.

— Продолжай, продолжай, — настаивал он, — говори, какие мы, если ты знаешь наперед, что каждый из нас представляет собой в действительности. По-твоему, все парни негодяи и думают только о том, как бы уложить девушку в постель?

Марихен опять ничего не ответила и пошла к дому. Он догнал ее, и с минуту они молча шли рядом. Она несла тяжелую сумку с покупками. Кучера хотел было помочь ей, но она отказалась.

— Люди говорят, что ты гордячка, нос задираешь, ждешь принца на белом коне.

— Это все, что ты обо мне знаешь? — холодно спросила она.

— Марихен... — с несчастным видом произнес он, и вся его злость мигом улетучилась. — Почему ты так холодна со мной?..

— Наверное, потому, что я гордячка.

— Нет, ты не гордячка, ты просто сама не знаешь, чего хочешь.

Она остановилась и посмотрела ему в глаза. Кучере показалось, что на губах у нее мелькнула улыбка, но он не был в этом уверен.

— Спасибо, что проводил, но дальше я пойду одна, не обязательно, чтобы вся деревня видела...

— Что видела? — прервал он ее.

— Я не хочу, чтобы говорили...

— Что говорили?

— Противный, все время к словам цепляешься! — взорвалась она.

— Да я просто не знаю, как с тобой разговаривать.

— Видимо, ты не с той стороны начинаешь, — сухо сказала Марихен и пошла вперед.

Он смотрел ей вслед, пока она не исчезла за домами, потом тяжело вздохнул. Куда теперь идти? Домой? Искать утешения в книгах? Или пойти к кому-нибудь из сослуживцев? Еще никогда он не чувствовал себя таким одиноким. Конечно, можно пойти в трактир, посидеть за кружкой пива и понаблюдать, как Ирма снует меж столов, улыбнуться ей, а затем подождать ее в коридоре, чтобы она снова жадно впилась ему в губы. Надо бы заранее спланировать так, чтобы провести с ней целую ночь. Он не слишком скучал по ней, он только хотел убить в себе эти навязчивые мысли о рыжеволосой девчонке, заносчивой и недоступной... Нет, он не будет назойлив. Она, быть может, подсмеивается над ним, дураком, просто играет. Павлик, говорят, тоже за ней увивался. Она пришла к нему на свидание, но на этом все и кончилось. Причем вел он себя с ней, как сам признавался, вполне пристойно. Почему же она так поступает? Встречаясь в лесу с таможенниками, она улыбалась, казалась милой и меновой, но стоило кому-нибудь из них остаться с ней наедине, как она напускала на себя строгий, неприступный вид.

Тропинки при каждом шаге сочились влагой. На березах побелела кора, словно они только что приняли душ и теперь грелись под теплым весенним солнцем. На ивовых ветках появились белые головки сережек. Тонкие ветки оживали, становились коричневыми. В последние дни воздух был настолько прозрачный, что казалось, будто до дальних холмов рукой подать.

Кучера еще раз встретил Марихен в эти первые весенние дни. Он и Карбан столкнулись с ней прямо у пограничных камней.

— Где ты была, Марихен?

— У подружки в Зальцберге.

— Почему ты не придумаешь какое-нибудь другое объяснение?

— А чем плохо это?

— Ты одна идешь или с отцом?

— Я всегда хожу одна, пан начальник. Вы хорошо знаете, что я никому не нужна. — Она с легкой усмешкой посмотрела на Кучеру.

Тот отвернулся и стал поддевать ногой камешки, чувствуя на себе ее взгляд. Что ей нужно? Еще раз позлить его?

— Если ты не перестанешь болтаться по моему участку, я отберу у тебя разрешение на переход границы.

— Да ведь вам без меня скучно будет, — улыбнулась девушка.

Кучера вновь почувствовал на себе ее взгляд. «Провоцирует», — с горечью подумал он.

— Я прикажу тебя арестовать! — строго заговорил Карбан.

— Для этого у вас нет оснований, и вы об этом знаете так же хорошо, как и я.

— Мы отведем тебя в контору, составим протокол, может быть, даже устроим личный досмотр. Например, по подозрению, что ты под платьем проносишь контрабандные кружева. Я думаю, мой коллега согласится лично обыскать тебя... — подтрунивал над девушкой старший таможенник.