— Значит, тебе это не очень понравилось, — уточнил сапожник и взглянул на насупившегося Ганса. Затем вдруг наклонился, протер замерзшее стекло, посмотрел на улицу и на клочке бумаги записал: «Непомуцкий и Павлик, 14 часов».

— Для кого стараешься? — спросил Ганс.

— Для Зеемана.

— Что он носит?

— Идеи.

— И на этом можно заработать?

— Наверное. Но это должны быть нужные идеи. Зееман знает свое дело. Вернувшись с учебы в рейхе, он стал важной птицей и задрал пос. Раньше ходил в рваных штанах, пальцы из ботинок выглядывали, за пособием по безработице в управу всегда бегал первым, а теперь носит галифе, кожаную куртку, хромовые сапоги, браслет за четыре сотни и в трактире на выпивку не скупится. Да, некоторые заметно пошли в гору. Мы, наверное, слишком глупы, Ганс, поэтому все время будем внизу.

— Такие делишки не по мне!

— Носить идеи сегодня, должно быть, выгодно. Руки пустые, зато голова полным-полна мыслей. Раньше у него на сигареты не хватало, а теперь бумажник набит марками. Представляешь, какое это выгодное дело, а ты ведь, Ганс, границу знаешь как свои пять пальцев.

— Что тебе наболтал этот Зееман? Он хвастался, за что получает деньги? — спросил Ганс просто так, из любопытства.

Он не стремился заниматься политикой, а с фашистами вообще не хотел связываться, потому что не любил их. Не по душе были ему их чванство и демагогия. В столе у него лежал членский билет социал-демократа, и, хотя на собрания он не ходил и фактически уже не являлся членом партии, ему было жаль, что она распадается, а ее члены табуном переходят к нацистам.

— К сожалению, Ганс, я тебе ничего не могу сказать.

— Да ладно, — отмахнулся контрабандист, — мне безразлично, чем занимается этот идиот.

Они замолчали, погрузившись каждый в свои мысли. Сапожник не знал, чью сторону ему принять. Он не хотел склоняться ни вправо, ни влево. Он полностью зависел от своих клиентов — жителей деревни, поэтому ни с кем не желал портить отношений. А думать можно все что угодно. Что бы ни думал бедный человек, он всего лишь муравей в этом огромном человеческом море. У каждого есть свое, отведенное судьбой место. Ему лично предназначено тачать сапоги. Однако больше всего он гордился тем, что друзья оказали ему честь, избрав председателем союза охотников. Парадный зеленый мундир он берег как зеницу ока. А политика? Он отличал людей не по принадлежности к политическим партиям, а по обуви. Куча стоптанных сапог, которая валялась у него в мастерской, не отражала политических взглядов их владельцев. Текстильщики в большинстве своем были социал-демократами или коммунистами. Обе партии вели большую работу и однажды даже выиграли забастовку и заставили этого кровососа Мюллера повысить им зарплату. Да только с тех пор много воды утекло. Сегодня все делают ставку на коричневых, а красных становится все меньше и меньше.

Ганс сидел напротив сапожника и раздумывал о ночном происшествии. Неплохое дельце они провернули. В марках они получили больше, чем в кронах. Золотые часы, которые подарили Марихен, были наверняка очень дорогие. Они не сказали Кубичеку, сколько им дали беженцы. Теперь некоторое время они вообще могут жить на этот заработок, по крайней мере пока погода не улучшится. Весной при хорошей погоде переходы в Зальцберг и обратно будут легкой прогулкой. Но он понимал, что Кубичеки не дадут им передохнуть. Придут, начнут размахивать зелеными бумажками, будут говорить, как важно помогать людям, но во второй раз уже не будут столь щедры. Если предложат пятьдесят крон, это будет просто чудо. Да только за такую мизерную плату пусть поищут кого-нибудь другого. Переводить через границу политических беженцев опасно. В деревне полно доносчиков, которые обо всем тут же докладывают на ту сторону.

Прежние добрые отношения давно ушли в прошлое. Люди стали злыми, часто дерутся в трактире и грязно ругаются. А тот, кто посмеет выступить против новых идей, которые теперь будоражат деревню, сразу становится паршивой овцой, на которую могут плевать все кому не лень. Собрания членов СНП охраняют головорезы в коричневых рубашках, черных галифе и сапогах, вместо дубинок они держат в руках куски толстых резиновых шлангов. Нацисты все больше и больше прибирают власть к рукам. Если кто-нибудь донесет в Зальцберг, что Кречмер и он, Ганс, начали переправлять через границу антифашистов, которые в большом количестве бегут из Германии, то гестапо, улучив момент, может обвинить их в шпионаже. Сидеть десять или пятнадцать лет в тюрьме ни за что ни про что... Один переход можно скрыть, другой, третий, но потом Кречмер проболтается и вся деревня будет знать, кто переправляет через границу евреев и антифашистов. Легко заработанные деньги околдовали его, даже о своей рыжеволосой дочке не думает, все подсчитывает барыши. А пуля неразборчива. Господи, сам бы Ганс никогда не позволил своей дочери бегать через границу, никогда! А этот старый козел, хоть и боготворит дочь, а такое вытворяет. Он даже гордится тем, что девушка идет впереди и водит за нос таможенников.

Сапожник взглянул на нахмурившегося Ганса. Он еще не спросил, сколько они получили за этот переход, по сразу обратил внимание на то, что контрабандист прифрантился. На нем была новая фланелевая рубашка, красивый галстук, который раньше он надевал лишь по праздникам, новые вельветовые брюки, заправленные в сапоги.

— Куда это ты так вырядился?

— Что же мне, все время как бродяге ходить? — сумрачно произнес Ганс. — Я долго копил, считал кроны, а для чего? Ну скажи, Вайс, для чего? Я одинок, никого у меня нет, и если я не буду хорошо есть и прилично одеваться, то какие радости останутся для меня в этом мире?

— Тебе надо найти женщину. Ведь ты еще в силе. Любая вдова в тебя так и вцепится...

Ганс покачал головой:

— Такую, какой была моя... такую я вряд ли найду.

— Конечно, по ты ведь и сам немолод. Ты вспоминаешь про свою, какой она была в молодости, когда ты танцевал с ней на вечеринках, а все мужчины тебе завидовали. Сегодня она уже была бы не молодухой, а такой же женщиной, как все прочие в ее возрасте, а дочка твоя была бы на выданье.

— Может, ты и прав. Когда человек одинок, это очень плохо, но начинать снова...

— А почему бы и нет?

— Духу не хватит.

— У тебя, «короля контрабандистов»? — рассмеялся сапожник.

Ганс угрюмо смотрел куда-то мимо сапожника. С утра его охватила тревога, причину которой он не мог объяснить. Ночью ему приснился глупый сон, в котором повторилось ночное происшествие. Он вел беженцев, но вместе с ним шли почему-то Эрик, Гельмут и все остальные члены его бывшей группы. И все повторилось, как много лет назад. Эрик начал стрелять, пограничная охрана окружила их. Плечистые парни в серо-зеленых мундирах отбирали у плачущей докторши ребенка, Ганс убегал в заросли, а над его головой свистели пули, срезая ветки деревьев. Когда он выскочил на поляну, то увидел, как парни тащат по снегу Марихен, а ее рыжие волосы струятся за ней, словно кровавый ручей. Он заглянул в ее искаженное болью лицо и увидел, что это Мария Луиза, только странная Мария Луиза — с лицом ребенка, но с глазами и губами женщины. Он проснулся в поту, его трясло, словно в лихорадке. Он переоделся и выпил немного водки, чтобы успокоиться...

— Хорошо заработали? — поинтересовался Вайс.

Этот вопрос все время крутился у него в голове, по он никак не мог собраться с духом и задать его Гансу. Конечно, они ходили не задаром. Но кто платил? Кубичеки или беженцы?

— Неплохо, — откровенно сказал Ганс, — но меня такие дела не привлекают, я предпочитаю ходить с рюкзаком на спине.

— Уж не боишься ли ты? — усмехнулся Вайс.

— Не хочу получить пулю.

Вайс презрительно засопел. У него было свое мнение о германских пограничниках. Он часто бродил с ружьем по лесу и встречал их на границе очень редко.

— В таком случае тебе надо ходить через границу с музыкой.

— А разве здесь, в деревне, мало таких, кто продаст тебя за благосклонность какого-нибудь штурмфюрера?