В Ялте зима отвратительная ~ Так пишут оттуда… — Об этом сообщали Чехову в письмах Г. М. Чехов от 14 января и В. К. Харкеевич от 15 января 1904 г. ( ГБЛ).

Быть может, поеду на Ривьеру. — В последний год жизни Чехов никак не мог определить для себя место отдыха за границей. С середины января 1903 г. он начал собираться на лето в Швейцарию, затем в мае этого года у него появилось желание поехать в Северную Италию на озеро Комо (см. т. 11 Писем). В письме к И. А. Бунину от 8 января 1904 г. он выражает надежду поехать в феврале в Ниццу. Всем этим желаниям не суждено было осуществиться.

Средин ~ мог бы и не обращать внимания на эту свою болезнь. — Ср. письмо 4294.

4293. И. М. КОНДРАТЬЕВУ

20 января 1904 г.

Печатается по автографу ( ЦГАЛИ, ф. 2097, оп. 2, ед. хр. 2225, л. 39). Впервые опубликовано: «Вопросы театра. 1966». М., 1966, стр. 303.

…выдайте следуемые мне деньги Александру Леонидовичу Вишневскому… — В материалах Общества русских драматических писателей и оперных композиторов сохранился расчетный лист № 8 от 20 января 1904 г., на котором имеется расписка А. Л. Вишневского: «Сто тринадцать руб. 05 к. по доверии А. П. Чехова подучил А. Вишневский 22 января 1904 г.» ( ЦГАЛИ, ф. 2097, оп. 2, ед. хр. 2146).

4294. Л. В. СРЕДИНУ

20 января 1904 г.

Печатается по автографу ( ЦГАЛИ). Впервые опубликовано: с пропусками — Письма, собр. Бочкаревым, стр. 138; полностью — Письма, т. VI, стр. 354–355.

…кончилась у меня канитель с пьесой… — Чехов имеет в виду постановку «Вишневого сада» на сцене Московского Художественного театра 17 января. Скиталец, который был на премьере, вспоминал: «Театр был переполнен сверх всякой меры. „Вишневый сад“ поставили и сыграли изумительно, участвовали лучшие, давно уже ставшие знаменитостями артисты этой неповторимой и неподражаемой труппы, в которой нет плохих исполнителей, где каждый на своем месте прекрасен. Выступал „сам“ Станиславский, великолепна была Книппер, ярок Москвин.

Наконец, после третьего акта произошло чествование автора. На сцене стояла вся труппа с В. И. Немировичем-Данченко во главе. Вышел Чехов. Публика почтительно встала. Трогателен и вместе жалок был Чехов на сцене: вероятно, она ослепила его своими яркими огнями, безжалостно выдала живьем жадной, тысячеликой, глазастой толпе, с невольным разочарованием созерцавшей своего лучшего певца: высокий, худой, не знающий, куда девать руки, слетка горбившийся, с подогнутыми коленками, в куцой визитке и коротковатых брюках, со взъерошенной прической и седеющей бородкой клинышком, в пенсне, окруженный на сцене полукругом актерской толпы, он в этот момент походил на Дон Кихота перед Альдонсой или на бодлеровского „Альбатроса“ <…>

— Сядьте! — с состраданием сказал среди всеобщей тишины раздавшийся как бы с неба низкий, грудной бас <…> Но, видимо, страдавший душой от встречи с живыми читателями, крупнейший из художников своей эпохи чувствовал себя совершенно растерявшимся, не хотел садиться, да и не на что было сесть, — а следовало бы: вид у него был совсем больной и слабый. Казалось, что единственное, что он сделал бы с удовольствием, — это уйти поскорее со сцены, скрыться от тысяч любопытных глаз» ( Скиталец. Избранные произведения. М., 1955, стр. 556–558).

Горький в Москве, но я редко вижу его. — М. Горький встречал с Чеховым Новый год в Московском Художественном театре, где был устроен банкет. С 3 по 10 января Горький находился в Н. Новгороде, а затем уехал в Пензу, откуда вернулся только 16 января. 17 января Горький присутствовал на премьере пьесы «Вишневый сад» в Московском Художественном театре. В этот вечер Горький подарил Чехову свою фотографическую карточку с надписью: «Антону Павловичу Чехову. А. Пешков. Января 17. 1904». Об этой встрече В. И. Качалов вспоминал: «Помню, как чествовали Антона Павловича после третьего действия в антракте. Очень скучные были речи, которые почти все начинались: „Дорогой, многоуважаемый…“ или „Дорогой и глубокоуважаемый…“ И когда первый оратор начал, обращаясь к Чехову, „Дорогой, многоуважаемый…“, то Антон Павлович тихонько нам, стоящим поблизости, шепнул: „шкаф“. Мы еле удержались, чтобы не фыркнуть. Ведь мы только что в первом акте слышали на сцене обращение Гаева — Станиславского к шкафу, начинавшееся словами: „Дорогой, многоуважаемый шкаф“ <…> Когда опустился, наконец, занавес и я ушел в свою уборную, то сейчас же услышал в коридоре шаги нескольких человек и громкий голос А. Л. Вишневского, кричавшего: „Ведите сюда Антона Павловича, в качаловскую уборную! Пусть полежит у него на диване“. И в уборную вошел Чехов, поддерживаемый с обеих сторон Горьким и Миролюбовым. Сзади шел Л. Андреев <…>

— Черт бы драл эту публику, этих чествователей! Чуть не на смерть зачествовали человека! Возмутительно! Надо же меру знать! Таким вниманием можно совсем убить человека, — волновался и возмущался Алексей Максимович. — Ложитесь скорей, протяните ноги.

— Ложиться мне незачем и ноги протягивать еще не собираюсь, — отшучивался Антон Павлович. — А вот посижу с удовольствием.

— Нет, именно ложитесь и ноги как-нибудь повыше поднимите, — приказывал и командовал Алексей Максимович. — Полежите тут в тишине, помолчите с Качаловым. Он курить не будет. А Вы, курильщик, — он обратился к Леониду Андрееву, — марш отсюда! И Вы тоже, — обращаясь к Вишневскому, — уходите! От Вас всегда много шума. Вы тишине мало способствуете. И Вы, сударь, — обращаясь к Миролюбову, — тоже уходите, Вы тоже голосистый и басистый. И кстати я должен с вами объясниться принципиально.

Мы остались вдвоем с Антоном Павловичем.

— А я и в самом деле прилягу с вашего разрешения, — сказал Антон Павлович.

Через минуту мы услышали в коридоре громкий голос Алексея Максимовича. Он кричал и отчитывал редактора „Журнала для всех“ Миролюбова за то, что тот пропустил какую-то „богоискательскую“ статью <…>

Послышались торопливые шаги Горького. Он остановился в дверях, с папиросой, несколько раз затянулся, бросил папиросу, помахал рукой, чтобы разогнать дым, и быстро вошел в уборную.

— Ну, что, отошли? — обратился он к Чехову.

— Беспокойный, неугомонный вы человек, — улыбаясь, говорил Чехов, поднимаясь с дивана. — Я в полном владении собой. Пойдем, посмотрим, как „мои“ будут расставаться с „Вишневым садом“, послушаем, как начнут рубить деревья. И они отправились смотреть последний акт „Вишневого сада“» («Из воспоминаний». — ЕжегодникМХТ, 1943, стр. 198–202). Последняя встреча Чехова с Горьким произошла в конце января 1904 г. на собрании литературного объединения «Среда» у Н. Д. Телешова, где были Л. Н. Андреев, В. В. Вересаев, А. С. Серафимович и др. В. А. Гольцев на этом собрании читал доклад о философии Ницше (С. Т. Семенов. О встречах с А. П. Чеховым. — «Путь», 1913, № 2, стр. 38). 30 января 1904 г. Горький уехал из Москвы в Петербург.

…он печатает в сборнике мою пьесу. — «Вишневый сад» печатался в книге второй «Сборника товарищества „Знание“ за 1903 год» (СПб., 1904).

…рассказ его печатается в том же сборнике. — В книге первой «Сборника товарищества „Знание“ за 1903 год» (СПб., 1904) был напечатан рассказ Л. Н. Андреева «Жизнь Василия Фивейского».

И Скитальца видел. — Вероятно, об этой именно встрече с Чеховым Скиталец (С. Г. Петров) вспоминал: «Через несколько дней <после премьеры „Вишневого сада“> Чехов встретился мне за кулисами Художественного театра во время представления „Дяди Вани“ и, задержав мою руку в своей, сказал:

— Послушайте, приходите-ка ко мне завтра обедать, часам к двум! <…> Чехов <…> теперь выглядел много хуже, чем два года назад: значительно исхудал, как-то постарел и осунулся. Говорили, что в Москве у него обострился туберкулез <…> На другой день я аккуратно к двум часам явился на московскую квартиру Чехова <…> встретил в гостиной Немировича-Данченко, бывавшего у него ежедневно, и еще двух-трех человек из труппы и администрации театра. Разговор был товарищеский, интимный, отчасти деловой: Чехов указывал на некоторые мелкие, второстепенные недостатки первой постановки „Вишневого сада“ и просил их исправить при следующих постановках. Поговорив еще о каких-то мелочах, все ушли <…> я было тоже поднялся уходить.