Я был озадачен. Я хорошо знал, что Арго хранит в себе осколок каждого судна, каким он был, частицу сердца каждого из капитанов, направлявших его по рекам или через океан. Известно мне было и то, что мои детские потуги в кораблестроении под бдительным оком десяти масок за десять тысяч лет от сего дня или более того положили начало этому бороздящему моря существу, этому миру, скользящему по волнам.

К чему такие усилия, чтобы напомнить мне?

Грусть и тревога густой горечью стояли у меня в пересохшем рту, когда я позволил Миеликки передать мне чувства и сны корабля.

И я снова был в мире детства, среди ревущих бурунов.

То был миг восторга, вспышка памяти столь мощной, столь живой, что она ошеломила меня. Не сам я воскресил прошлое. Это Арго тратил силу своей жизни, чтобы отослать меня назад, показать мне минуту, когда я вкладывал в лодочку свои чары и жизнь.

Я стоял по пояс в широкой заводи под скалой, нависшей над святилищем, и смотрел на падающие по сторонам от меня струи. Заводь под водопадом кипела. Небо над головой казалось светящимся лазурным кружком в обрамлении летних ветвей. Там, куда не попадали серебряные струи, пруд зарос густой зеленью кустов и мха, а десять ликов следили, как я разрисовываю свое творение.

Десять раятуков, моих хранителей и вдохновителей, дожидались окончания строительства.

Я нарисовал глаза по бокам округлого носа: глаза Серебрянки, рыбьи глаза, чтобы благополучно провести ее по реке; соколиные глаза Фалькенны, чтобы лодка летела по воде; собачьи, Кунхавала, чтобы чуяла путь к неведомой суше и в тайные воды.

И создавалась моя Странница под бдительным оком Скогена, тени лесов, а вдохновляла меня Синизало, дитя на земле. Я призвал Габерлунги, чтобы вложить в суденышко приключения, великие истории, увлекательную судьбу. И величайший из раятуков, Пустотник, наложил на нее чары, позволявшие проходить по невидимым рекам в глубинах мира, под самой землей, стать кораблем многих миров.

Себя я вырезал как деревянного человечка, маленького капитана, и спрятал неуклюжую поделку за одно из ивовых ребер. Я помню, как взобрался на борт и взял весло, смеясь и силясь овладеть вертким, обтянутым кожей челноком. Потом нас подхватило течение и потянуло прочь из заводи, через отмель, в поток, что, извиваясь, убегал из моей долины.

Когда меня развернуло в последний раз, я, еще с трудом удерживая равновесие, заметил, что семеро раятуков исчезли. Остались три, их личины из коры скорбно вытянулись, провожая меня взглядом прищуренных глаз.

— Вы мне не нужны! — крикнул я им. — Я вернусь, когда вы понадобитесь!

Первой удалилась Скорбь, за ней — Лунная Греза. Последним остался Морндун, призрака на земле.

— Ты мне не нужен! — снова крикнул я, но теперь, оглядываясь назад, припомнил миг сомнения.

Надо было нарисовать на лодке все маски. Тогда ты всегда был бы под защитой.

Слова моей матери. Слова всех матерей, кто когда-либо прощался с детьми. «Послушались ли другие? — спросил я себя теперь. — Нашли ли другие способ принять на свой челн печаль, луну и смерть?»

Вы мне не нужны. Я вернусь, когда вы понадобитесь.

Хвастовство. Чистое бахвальство. И все же я действительно так думал. В то время я не видел смысла в Смерти и Скорби, не говоря уже о Лунной Грезе, но и не думал умалять их значение. Меня переполняла жизнь, и мой верткий челнок обладал собственной жизнью и сурово испытывал меня в борьбе за власть над ним: река уносила скорлупку суденышка, а свисающие ветви ив и вязов стегали меня, потому что я несся все быстрей, бросаясь в гущу их прядей, отталкиваясь от илистых мелей, смеясь, когда вода захватывала меня и уносила от дома к началу жизни на Тропе.

Откуда мне было знать, что я потеряю челнок и годы стану бесцельно блуждать, прежде чем отыщу наконец Тропу и пущусь в путь по ней своими ногами или на спине подвернувшихся по дороге ездовых животных. Я был не готов.

Яркое воспоминание погасло, и я снова оказался в Духе корабля, дышал воздухом лета, смешавшимся с зимней свежестью Хозяйки Леса, и ощущал возле себя ее теплое покойное присутствие, одновременно утешительное и обескураживающее. Рысь ее мурлыкала, но держалась настороженно, словно готовясь к прыжку.

И пусть зримые образы погасли, осталось эхо отчаяния и страха, созданное, быть может, моим же разумом, которому нежданно-негаданно открыли его исток.

Я так и не научился править той простой лодочкой, тем корытцем из лозы, дуба и кожи, что бежало по реке вопреки моим усилиям и повиновалось мне только в тихих водах, на отмелях и в заводях, встречавшихся на нашем пути.

Разразилась буря, зимний кошмар: в воздухе звенел лед, нагие деревья, доказывая, что их никак не назовешь безжизненными, избивали ветвями реку, тянулись ко мне — испуганному закоченевшему мальчишке в беззащитном крутящемся корытце.

Я выбрался на берег, привязал челнок, скорчился между корнями и плакал, глядя, как темная снежная стена надвигается по ветру с запада. Я все старался пробить взглядом тьму на севере, разглядеть огонь костра, что развела моя мать в родной долине, где рисунки отца в глубине расселины оставались такими же свежими и яркими, как в день, когда он сделал их, прежде чем уйти в землю, заблудиться во чреве этой второй матери и уже не вернуться.

Закружились снежинки, поначалу невинные, ласковые, потом — словно мошки, замерзшие мошки, существа из науки преданий, память о более древнем народе, разведавшем земли вокруг нашей долины.

Маленькое суденышко отчаянно подпрыгивало на волнах. Я не завязал узла, а просто обмотал веревку вокруг ствола и заклинил свободный конец в щели между двумя ветвями. В бурю этого мало.

Теперь я сражался со шнурками на башмаках, но пальцы мои были неловкими, и кожаные шнурки выскальзывали из них, как живые. Я расплакался от злости: потом пальцы у меня так онемели, что я оставил все попытки, откинулся на спину, закрыв лицо плащом, и слезы мои пахли то отчаянием, то гневом, то одиночеством, то страхом.

Я услышал движение рядом и похолодел, решив, что меня учуял зверь. Но кто-то уже возился с моими башмаками: ловкие пальцы зашнуровали их, туго затянули. Я открыл лицо и взглянул, увидев сперва капюшон, маленький капюшон, а потом, когда он упал, — пронзительные, чудные глаза. И желанную, насмешливую улыбку.

— Пора бы тебе и научиться! — сказала Пронзительный Взгляд.

— Я не умею завязывать шнурки. Не умею! И не стыжусь этого. Я придумаю башмаки, к которым не нужно шнурков!

Она притулилась ко мне, плотно завернувшись в свой плащ, но высунув руку, чтобы сжать мою. Снег засыпал нас, ложился нам на носы.

— Я такого не ждала, — сказала она.

— И я тоже. Что ты здесь делаешь?

— А ты?

— Вытащил лодку на берег. Река слишком поднялась.

— Я свою потеряла. Она перевернулась и сбросила меня в воду. Я старалась ее удержать, но ее унесло от меня. Так что теперь я пешком.

Я оглядел лодочку, сомневаясь, выдержит ли она двоих, но мысль ускользнула. У нас внезапно отобрали наши жизни; все, что я знал, ушло. Я и Пронзительный Взгляд были не единственными. Были и другие. Я стал забывать о них. Я стал забывать и эту девочку, дразнившую и мучившую меня, любившую меня и смешившую меня столько лет, неспешных лет в долине, где время проходило вокруг нас, но не внутри нас. Долгое, полное игр и борьбы детство, которое вложило нам в головы мечты о будущем, вырезало еще не испытанные силы на наших костях, хрустевших и напрягавшихся в наших бледных холодных телах.

Ее появление было лучшим из даров, и я жался к ее теплу. Наши пальцы снова переплелись. Мне показалось, что ее потревожило это бережное прикосновение, но минуту спустя я понял, что она плачет, и я смолчал, замер, не отпуская руки.

И тут переломилась ветка!

Ствол зимнего вяза треснул, и моя негодная привязь стала распускаться.

— Моя лодка! — заорал я, вскочив.

Пронзительный Взгляд увидела, в чем дело, и, пока я ловил разматывающуюся веревку, скатилась по берегу, чтобы удержать сам челнок.