Я расспрошу об этом Урту, но в свое время, не сейчас.

Внезапное появление пристанищ заинтересовало меня. У меня были вопросы, и друид Катабах, ближайший друг Урты и Глашатай правителя, наверняка представлял, что происходит. Он сможет ответить.

Катабах был жрецом по рождению, но из-за какого-то случая в молодости — он никогда об этом не рассказывал — его лишили права на обучение, и он стал утэном — одним из избранных воинов Урты. Среди героев он числился одним из лучших. Однако девятнадцать лет спустя он перечеркнул ножом знаки воина на своем теле. Он стал человеком дуба: не столько жрецом, сколько провидцем и хранителем памяти. Теперь он состоял в близкой, подвластной луне связи с женщиной-старейшиной Риантой, хотя им воспрещалось оставлять в живых потомство, если таковое родится.

Катабах охранял сад, лежавший в сердце Тауровинды. В нем под защитой высокой изгороди из глины и терна скрывались глубокие погребальные колодцы правителей и правительниц, останки первых строителей Тауровинды, а также множество яблонь, дававших кислые яблоки, заросли орешника и боярышника и чаща крошечных дубов с ярко-зеленым мхом на ветвях и стволах. Хранителями этого сада назначались два человека, причем оба немые. Катабах жил в нем у самой изгороди в маленькой хижине, но его часто видели стоящим за воротами и озирающим небеса.

При нем был начищенный до блеска и отточенный короткий меч, служивший для мести и жертвоприношений. У Катабаха хватало сил и решимости использовать его. Он обратил бы меч против самого Урты, попытайся тот войти в сад. Катабах вправе был убить даже правителя за попытку проникнуть в священную рощу в недозволенные дни или ночи.

И меня он тоже убил бы (если бы смог, конечно). Но между нами установилось некоторое взаимопонимание: не более чем совместный опыт юношеских безрассудств (хотя моя юность затянулась на несколько тысячелетий) и простые радости бесед об обширном мире природы, о тайнах, недоступных нашим благородным сотоварищам, на короткое время заселившим холм и наполнившим его бесчинствами и весельем своих душ-однодневок.

Нас с Катабахом связывала дружба умов, а не только сердец.

Я отыскал его. Он был, как обычно, угрюм и опирался на свой посох. Он ждал меня и бесстрастно смотрел, как я подхожу. Когда я вступил за внешнюю ограду, он попятился в сад, приглашая меня за собой. Едва я оказался в роще, он затворил ворота. Яблони цвели, и на земле лежал цветочный ковер. Длинные ветви ягодных кустов были подвязаны, чтобы не сломались под тяжестью будущих плодов. Узловатые дубы простирали широкие кроны, давая тень и убежище в своей чаще. Этот лес подходил для ползучих созданий, но мы спустились в лощину, укрытую от солнца, и по ней добрались до хижины, служившей Катабаху для отдыха. Небольшая, с рослого мужчину высотой и такая же в ширину, она вмещала полукруглую деревянную скамью, была завешена волчьими шкурами и разделанными тушками воронов. Здесь не было очага, никаких удобств. Хижина годилась только на то, чтобы человек мог отсидеться, отдыхая от размышлений и службы правителю, от всех обрядов, которые должен был проводить Глашатай.

Здесь пахло мужским потом и мгновенно узнаваемым звериным жиром, сожженным, правда, не в хижине: перетопленным салом Катабах мазал тело.

Это был дом без дома: моя пещера странника, только чуть менее спартанская.

— Я осведомлен о новом появлении пристанищ, — произнес он без предисловий. — Расскажи, что пережили дети правителя. И остальные болваны.

Я поведал ему все, что знал.

Обдумав услышанное, он рассказал мне о пристанищах.

— За восемнадцать лет учения я узнал, что существует много рек, подобных Нантосвельте, рассекающих земли Живых и Мертвых. Мы считаем Нантосвельту величайшей, но среди них нет великих и малых: все эти реки связаны через места, которые ты называешь полыми.

Я предостаточно рассказывал ему о своих странствиях по Тропе, огибающей мир.

— Нижние пути. Да. Я все время хожу по ним. Там протекают странные реки, часто очень опасные. Но о пристанищах я ничего не слышал, пока не попал на Альбу.

Его это удивило, и он, нахмурившись, подумал с минуту, а затем продолжил:

— Согласно Речи Мудрости, которую мы учим в рощах, на каждой из тех рек пять пристанищ, хотя они различны и недоступны живущим на их восточных берегах. Один отрывок в Речи намекает, что каждое пристанище скрывает сердце поверженного правителя. Одни из них гостеприимны, другие нет. В каждом множество комнат, в иных множество ловушек, и все они могут нести смерть.

Большинство комнат пусты, или так видится. Другие открываются на одну из Семи Пустошей.

— У всех Мертвых есть свои пристанища. А у Нерожденных свои. И они поднимаются над бродами, когда призраки переходят реку. Так?

— Да. У нас есть пристанища Щедрого Дара, Всадников Красных Щитов, Последнего Прощания, Промахнувшегося Копья и Колесницы Балора.

— Мертвые и Нерожденные переходят из мира в мир, когда нет пристанищ. Так что означает их появление?

— Не знаю.

— А которые из них опасны?

— Балора и Всадников Красных Щитов — наверняка. И еще какое-то. Но, как мне помнится, все они могут нести угрозу. Происходит нечто большее, чем тот набег.

Тот набег… Силы Иного Мира осадили Тауровинду и завладели ее стенами: убили жену правителя и его младшего сына; заставили скрываться другого сына и дочь; опустошили землю и удерживали крепость, пока их не вытеснили молодой Кимон и его отец. Им тогда немного помогли бык из Нижнего Мира… и молодой старец, бредущий по Тропе.

Если то был простой набег, что же назревает теперь?

Заботы Катабаха и его неведение будущего были написаны на морщинистом лице друида. Я подметил, как он поглаживает одну из лиловых татуировок, украшавших его тело: ту, что на горле, изображавшую двух прыгающих лососей. Лосось — дух Мудрости.

Катабах — сейчас лишенный мудрости — невольно взывал к духу прошлого.

Не в первый раз — как здесь, в Тауровинде, так и в прошлом — я оказался в центре событий и должен был искать ответы и вести переговоры. Мунда тихо провела свою серую лошадку в ворота и удалилась в дом женщин терпеливо ждать, пока я переговорю с отцом и тот призовет ее. Кимон остался где-то у реки, пользуясь правом сына правителя на вход в вечную рощу (как-никак там были похоронены его предки), и — я глянул на него глазами крапивника, прыгавшего по ветвям ивы, — уныло стоял над струей Нантосвельты. На отмели играла рыба, хватала мошкару: спускались сумерки, и речной берег кишел кормом. Однако молодой человек был сыт своей злостью.

Сам Урта со своими утэнами где-то на юге охотился на оленей, кабанов — и даже на диких лошадей, попадавшихся иногда на полянах. Разумеется, они ищут пропитания, но и не упустят случая заручиться помощью кланов, живущих за лесами. Слишком много приходило вестей о маленьких отрядах вооруженных охотников. Их видели на берегах рек, текущих к югу от твердыни Урты.

Он все больше внимания уделял границам своих владений, как и его скифская жена Улланна, ведущая род от великой Аталанты.

Улланна со своими людьми охотилась на севере, через реку от вечных рощ.

Долгая ночь прошла, а на рассвете со стены протрубил рог. Вдали в рассветном тумане появились всадники. Они ехали рысцой по равнине с юга и вели за собой вьючных лошадей, нагруженных тушами оленей и трех темно-бурых кабанов.

Спутники Урты разъехались в стороны, а к нему навстречу направились двое всадников при оружии и со щитами. Они сопровождали его к двойным воротам дома правителя. Перехватив мой взгляд и нахмурившись, он на ходу поманил меня за собой в тепло дома, на стенах которого в ряд висели щиты.

За три зимы, выстудившие его земли, Урта мало переменился, только борода совсем поседела да на лице остался страшный шрам от скользящего удара топором после схватки с отрядом дхиив арриги, мстительных воинов-изгоев, отвергнутых своими племенами и прозябающих, как вши на коже земли. Их численность возрастала. Впрочем, удар пощадил левый глаз, и взгляд его был по-прежнему острым и проницательным.