Не так посмотрели на всё это на берегах Невы. «В Петербурге меня приняли кисло-сладко, — пишет Соловьёв, — заявив, что временно я не должен возвращаться в Черногорию». Вряд ли дипломат встретил такое заявление с сожалением, тем более что его карьеру, слава богу, не прервали. Однако Министерство иностранных дел и министр Ламздорф, пасующие перед всякого рода интригами и склоками, в защиту дипломата, отстаивавшего честь и достоинство страны, открыто выступить не решились. Ведь адвокатами князя Миколы и княжича Данило выступили влиятельные сёстры-черногорки. Как всегда, начальство в подобных ситуациях пожертвовало «стрелочником».

Продолжая числиться секретарём миссии в Цетинье и не поступив ещё в распоряжение Министерства иностранных дел, Соловьёв поехал в своё имение под Варшавой, где к нему вскоре присоединилась жена с детьми. Она рассказала, что отношение к ней после отъезда мужа со стороны черногорского двора и особенно дипкорпуса было отменным. Княжич Мирко прислал с ней подборку газетных вырезок, в которых описывался конфликт русского дипломата с местным двором.

В Цетинье был назначен новый посланник Максимов, бывший первым драгоманом в Константинополе, который при первой же беседе с князем изложил желание МИД о восстановлении Соловьёва в должности 1-го секретаря миссии в Цетинье. Князь Микола решительно запротестовал против этого, утверждая, что тот в течение своего пребывания в Черногории проявлял диктаторские замашки, что из-за него имя его сына Данило попало в прессу и что он напишет обо всём императору Николаю И. Князя поддержали сынок и министр иностранных дел Вукотич. В такой ситуации Ламздорф отступил, и «инцидент с Соловьёвым» потихоньку свели на нет. А между тем дело было сугубо политическое, и речь шла не об обиде, нанесённой дипломату, а о чести и достоинстве России.

Пассивность Министерства иностранных дел и министра в черногорском деле вышла Ламздорфу боком. Мало того что на него свалили ответственность за дальневосточную авантюру (что было несправедливо), но теперь ему припомнили инцидент с грубым и циничным поведением князя Николая Черногорского и его сына Данило по отношению к русскому дипломату (что было вполне справедливо). Отставка графа была предрешена.

..А русские субсидии Черногории продолжали аккуратно выплачиваться вплоть до Первой мировой войны. В войну княжество вступило первым, так и не успев починить крыши своих домов. Князь Микола своей безответственностью ещё много попортит нервов и государю императору, и его дипломатам.

Случаи, когда русским дипломатам не удавалось «сработаться» с местным правительством или отдельными его представителями, в дипломатической практике не такие уж и редкие. Как правило, они заканчивались не в пользу дипломата. Его начальники на Певческом Мосту предпочитали пожертвовать сотрудником, нежели рисковать расстроить отношения с каким-нибудь зарвавшимся европейским хамом. Так, к примеру, получилось в своё время с советником русского посольства в Вене А. М. Горчаковым. Его самостоятельная и принципиальная линия, направленная на защиту интересов России, не понравилась министру иностранных дел Австрии князю Меттерниху. Последний пожаловался на Горчакова графу Нессельроде, и Карл Васильевич, души не чаявший в австрийском дипломате, отозвал Александра Михайловича домой.

В знак протеста Горчаков в июле 1838 года подал в отставку, но уже в октябре 1839 года был восстановлен на службе в том же чине статского советника. В одной из своих бесед с Бисмарком он как-то сказал: «Если я выйду в отставку, я не хочу угаснуть, как лампа, которая меркнет, я хочу закатиться, как светило».

Но Соловьёв был не той фигурой, чтобы рассчитывать на такой исход — он был маленьким светильником, который могли задуть, даже не заметив этого.

И снова мы отправимся вслед за Соловьёвым — теперь уже в Румынию.

Новое назначение вполне его устраивало, потому что оно показывало, что в черногорском эпизоде он косвенно был признан правым. Год пребывания на родине не показался ему уж очень интересным, материальные вопросы были урегулированы, так что снова можно было окунаться в прекрасную атмосферу новизны и острых ощущений. В сентябре 1906 года он приступил к своим обязанностям второго по рангу человека в Бухарестской миссии — первым был советник М. Н. Гирс, старший сын бывшего министра иностранных дел.

М. Н. Гирс являлся дипломатом старой школы с уклоном в канцелярскую работу. Последние семь лет пребывания отца на посту министра сын фактически был его личным секретарём. Он знал все закулисные тайны ведомства на Певческом Мосту но за границей выглядел робким и осторожным — даже в беседах с глазу на глаз. Не исключено, что это находило своё объяснение в том, что он был глуховат. На фоне своего предшественника посланника Фонтона, открыто жившего с двумя француженками сразу (что даже для легкомысленного Бухареста было большим перебором), целомудренному Михаилу Николаевичу было легко создать себе великолепную репутацию, а сама русская миссия по своему политическому значению занимала едва ли не первое место во внешнеполитической системе России.

По своему влиянию на Румынию с русской миссией могли конкурировать лишь австро-венгерская и германская миссии. Во главе последней стоял грубоватый, но весьма способный дипломат бисмарковской школы фон Кидерлен-Вехтер, будущий министр иностранных дел. Оставаясь в тени, он энергично способствовал внедрению германской промышленности в экономику страны пребывания и совершенно бесцеремонно обращался с придворными. Киндерлен стал известен в дипкорпусе тем, что назвал двух своих догов именами выдающихся румынских государственных деятелей: Стурдзой и Карлом. Он выходил с ними на прогулку и громко, во всеуслышание, звал их своими именами, вызывая возмущение и недовольство прохожих.

В Румынии уже сороковой год правил Карл I, принц Гогенцоллерн-Зигмарингенский, одновременный родственник давно почивших в Бозе Наполеона III и короля Пруссии Вильгельма I. Он появился в стране, раздираемой борьбой молдаванских бояр с валашскими и приобрёл богатый опыт по части гибкости и маневрирования. По своим взглядам и убеждениям Карл I так и остался настоящим прусским офицером. Он был прекрасным собеседником, хорошо знал историю и обладал отличной памятью. Королева Румынии Елизавета, немецкая принцесса Вид, тоже была незаурядной личностью — она стала известной писательницей, выступавшей под именем Кармен Сильвы. Королева постоянно находилась в окружении людей литературы и искусства и оставила после себя бесконечное количество забытых теперь стихов и новелл. Находясь в своё время в качестве фрейлины при великой княгине Елене Павловне, она выучилась говорить по-русски. На неё смотрели как на возможную невесту цесаревича Александра Александровича, но претендентка не понравилась ему, и цесаревич женился на датской принцессе Дагмар.

После Русско-турецкой войны 1877–1878 годов к России отошла Молдавия, и хотя Румынию вознаградили за потерю территории другими землями, она постоянно выказывала своё недовольство. Приняв лишь символическое участие в боевых действиях против турок (вместе с двумя нашими полками румынская армия взяла один Гривицкий редут), Румыния выбила медаль по случаю 30-летия падения… Плевны. На ней значилось: «Взятие Гривицы — освобождение Болгарии».

Светская жизнь в Бухаресте била ключом, и Соловьёв с супругой целыми неделями ходили по приёмам либо принимали гостей у себя дома. Бухарест, как пишет Соловьёв, жил по модным образцам эпохи Второй французской империи[100]. Подражатели, как правило, берут не самые лучшие образцы, и румыны во многом перещеголяли своих французских учителей, в частности, по количеству разводов. Не было ни одного представителя высшего бухарестского общества, который не был бы разведён хотя бы раз. По приезде в Бухарест Соловьёв нашёл на своём столе приглашение на свадьбу, сделанное сразу от восьми лиц — родители жениха и невесты были разведены, но повторно вступили в брак, и теперь они вкупе с новыми мужьями и жёнами составили четыре «родственных» супружества. Разведённые супруги совершенно свободно встречались со своими бывшими партнёрами по браку — в противном случае в Бухаресте нельзя было бы устроить ни одного званого обеда. Разведённые имели обыкновение снова соединяться между собой, но тут они встречали препятствие в лице румынской церкви.