Спустя месяца два-три после соответствующей стажировки в нужных отделах и департаментах дипломат выезжал к месту службы. В здании Министерства иностранных дел он мог теперь появиться лишь в случае очередного отпуска.

Согласно Боткину, при разобщённости сотрудников министерства им было трудно дать какую-либо общую характеристику — уж больно все они были разные. Встречались дельные и способные, попадались и никуда негодные; были богатые и бедные, образованные и круглые невежды. Одним словом, как везде. Впрочем, мемуарист выделяет две основные группы своих коллег: «одним на службе бабушка ворожит, а другие в поте лица пробивают себе дорогу». Социальная разница, как и везде в империи, давала себя чувствовать в стенах Министерства иностранных дел.

Откуда возникали предпочтения?

Критически настроенный к действительности, Боткин, тем не менее, был, судя по всему, далёк от классовой теории, а потому отвечает на этот вопрос словами «трудно сказать». Одним из объяснений, считал он, являлась девальвация принципа старшинства. Согласно теории, при всех назначениях, повышениях и награждениях высшие должностные лица министерства руководствовались принципом старшинства, то есть кто больше прослужил в системе, но на практике, как он замечает, «над соображениями делового характера часто брал верх фаворитизм и каприз начальства».

Фаворитизм, как везде принято, часто мотивировался интересами службы, «требованиями момента», «политическими соображениями».

Частые нарушения принципа старшинства породили у чиновников дух соревнования и соперничества. Как только где-то освобождалось место, в коридорах и чайных комнатах наблюдался ажиотаж. Начиналась подспудная борьба конкурентов, заключались пари, кто выиграет «скачки».

Другую несправедливость Боткин видел в том, что одни работали добросовестно, в то время как другим позволяли бездельничать. Отвращение к дипломатической работе возникало у многих на её начальном этапе, когда новичков приводили в пыльные архивы или заставляли до одури в голове переписывать многочисленные и бессмысленные бумаги. Вместо того чтобы привязывать начинающих дипломатов к одному месту, не лучше ли было провести их по всем участкам работы министерства и, прежде чем выпускать их «в поле», на работу за границу, научить как следует дипломатическому ремеслу? Конечно, Боткин был прав, а потому, когда министр Извольский начал на Певческом Мосту долгожданные реформы, он стал одним из страстных её сподвижников.

Относительная малочисленность кадрового состава МВД, закрытость его от общественности и вообще от других государственных институтов, социальная и культурная однородность в сочетании с семейной наследственностью профессии и тесными родственными горизонтальными связями, тем не менее, приводили к созданию в Министерстве иностранных дел сильного духа корпоративности. Все дипломаты чувствовали себя членами одной семьи, гордились своей принадлежностью к ней и старались поддерживать и культивировать атмосферу преемственности поколений, общности взглядов и единства целей.

В этом ничего дурного, на наш взгляд, не было. Наоборот, корпоративность помогала дипломатам находить правильные ориентиры в повседневной бурной и многовекторной жизнедеятельности, преодолевать трудности и выживать вопреки всему.

Другой характерной особенностью царских дипломатов был их интернациональный, космополитический облик. Он вполне естественно объяснялся многоликим и многонациональным кадровым составом, о чём мы уже упоминали, а также незримыми узами общности, связывавшими дипломатов всех стран. Эти узы возникли давно, до формирования наций и национального государства, когда дипломаты, не меняя подданства, свободно меняли государей и переходили из одной внешнеполитической службы в другую. Ощущение общности у дипломатических представителей разных государств оставалось даже к началу XX века.

Типичный пример космополитичного мышления и поведения приводит в своих воспоминаниях И. Я. Коростовец. При отъезде из Лиссабона он должен был передать ключи и шифры своему преемнику, секретарю русского посольства в Париже князю Радзивиллу, который в этот момент ещё продолжал носить мундир прусского улана и даже не успел оформить русского подданства! Коростовец донёс о вопиющем безобразии министру Ламздорфу. И что же? Ламздорф ответил, что придирка Коростовца «неуместна», потому что князь Радзивилл принадлежал к старинному роду, представители которого проживали в Германии, Польше и России, и что он был назначен самим государем. Следовательно, оснований для проявления к князю недоверия не было. Аргумент убийственный, и Коростовец не мог ничего противопоставить ему.

Однако новое, национальное, мышление к этому времени, хотя и несколько запоздало по сравнению с другими сферами государственной деятельности, уже вполне пробивало себе дорогу и постепенно утверждалось внутри дипломатического ведомства. Когда в 1913 году возникла необходимость временного закрытия миссии в Бангкоке, А. А. Нератов, товарищ министра С. Д. Сазонова, по инерции предложил передать управление ею французскому представителю в Сиаме. Посланник Г. Плансон резко возразил Нератову, указывая на различие интересов России и Франции в этой стране. Пустить французов хозяйничать в императорской миссии, писал он, допустить их к русским секретным шифрам — это значило бы сильно огорчить сиамского короля и его правительство, которые, по словам Плансона, боятся и ненавидят французов, но с большим уважением относятся к своему дальнему, но искреннему другу — России. Характерно, что посланник в качестве довода своей аргументации вынужден был сослаться на короля Сиама, а не апеллировать к здравому рассудку своего высокопоставленного начальника в Петербурге.

О том, что в настроениях и взглядах царских дипломатов в XX веке национальное самосознание стало превалировать над космополитизмом, свидетельствует работавший в то время в Министерстве иностранных дел Л. В. Урусов: «Страх перед реальной мощью России — нелицемерный. И с тех пор, что я болтаюсь за границей, я с первого же дня начал убеждаться, находя тому массу крупных и мелких подтверждений, что нас, Россию, иностранцы боятся. Боятся как неизвестности, как страны огромного протяжения, быстро растущего населения, страны, где культ души мирится с культом водки и кнута, где наклонности к азиатской лени и привычкам неожиданно уступают место Льву Толстому; страны неограниченных возможностей, страны, где будущее — какое! — царит более властно, чем настоящее. Нас не могут, органически не могут понять — и потому нас боятся. Неожиданные смены слабости и силы изучают европейские тонкие умы, привыкшие к бездушным логическим построениям. Мы не подходим ни под одну мерку, говорим на разных языках, нас можно любить в отдельности, но следует бояться в общем».

Читая эти строки, невольно думаешь, что они написаны нашим современником, умнейшим человеком начала третьего тысячелетия. И таких дипломатов, как Урусов, нарком иностранных дел Советской России Б. В. Чичерин причислил к «наиболее тупому, мерзкому и отвратительному» слою людей России!

Как пишет А. И. Кузнецов, полный цикл подготовки дипломата фактически растягивался до того времени, когда он назначался на первый самостоятельный пост — директора департамента или главы загранучреждения МИД (посланник, генконсул, консул). Обычно на это уходило до 25–30 лет. Случаи быстрой карьеры, как, к примеру, у князя А. Б. Лобанова-Ростовского, ставшего посланником в Константинополе в 35 лет, были просто исключением. Естественно, что такое положение мало вдохновляло дипломатов на свершение служебных подвигов.

Созданию нормальной рабочей обстановки во внешнеполитическом ведомстве сильно мешало, как мы уже упоминали, кричащее несоответствие должностного расписания центрального аппарата и расписания за границей. Кроме того, мало кому хотелось замыкаться в душном кабинете на Певческом Мосту, мириться с существенным понижением жалованья и полной неизвестностью относительно продвижения по карьерной лестнице, поэтому чиновники стремились уехать за границу.