Не предусмотрена была форма и для жарких стран, например для Индии. Вице-консул генерального консульства в Калькутте Л. X. Ревелиотти, приглашённый на коронационные торжества короля Георга V, проходившие на площади Дурбар, вспоминал, что стояла такая жара, когда любой, не защитивший свою голову от солнечных лучей, скончался бы от солнечного удара. Он заказал для себя и для сопровождающего лица тропические каски (шлемы), а с отличительными знаками пришлось импровизировать на ходу, нацепив на них спереди государственную эмблему — двуглавых орлов, а кокарды с галуном — сбоку. «Барон Буксгевден (директор ДЛСиХД. — Б. Г.) упал бы в обморок, узнав об этом», — пишет он в своих воспоминаниях.

Упомянутый выше А. А. Нератов, никогда не выезжавший на заграничную работу, был, конечно, исключением. Большинство дипломатов стремились выехать на работу в миссию, посольство или консульство. В те времена положение сотрудников центрального ведомства и сотрудников загранучреждений, как и теперь, отличалось коренным образом: за границей можно было приобрести бесценный опыт, служившие за границей имели более живую и интересную работу, они быстрее продвигались по служебной лестнице и получали несравнимо более высокое жалованье. Не всем выпадало «счастье» покинуть скучную канцелярскую работу Центра и окунуться в иной мир, поэтому ревность к «счастливчикам» была сильной и естественной, не без неприязни.

Но эти законные стремления дипломатов, особенно начинающих, не всегда были выполнимы. Во-первых, вакансий за границей, как правило, оказывалось меньше, чем желающих их занять. Во-вторых, в Министерстве иностранных дел существовал негласный порядок, согласно которому за границу направляли часто не тех, чья подошла очередь, а тех, кто сам или чьи родители обладали связями, то есть, грубо говоря, по блату. Способных и умных, но безродных, в чиновничьей России жаловали редко.

За право выехать за границу шла иногда подспудная, а иногда и открытая драчка. В ней самое активное участие принимали послы. Они пытались «вытащить» к себе в посольства «нужных» людей, в то время как в Центре на этих людей были иные планы, и понятия «нужных» людей у послов и руководителей центрального аппарата часто не совпадали.

О ненормальной обстановке вокруг назначений на заграничную службу было широко известно всем, только признаваться в этом никто не хотел. Существовали «хорошие» страны, например страны Европы, в которые назначали дипломатов часто по протекции, и «плохие» (страны Востока), куда ехали люди по долгу службы. Барон П. Л. Унгерн-Штернберг, отвратительно зарекомендовавший себя в войне с японцами (он был в числе первых офицеров броненосца «Николай I», который сдался японцам в плен, но был оправдан военным судом), по рекомендации родственника, бывшего министра юстиции графа Палена, поехал в «престижную» командировку в Копенгаген на должность второго секретаря. Посол, барон К. К. Буксгевден, честный и принципиальный служака, давая своему соотечественнику характеристику, писал в 1912 году в Центр, что «…обладая весьма недостаточным общим образованием», барон Унгерн-Штернберг «ничего не предпринимает для восполнения пробелов в своих познаниях», «является совершенно неподготовленным для канцелярской работы» и большую часть времени проводит за игрой в бридж и теннис с офицерами императорских яхт, стоящих в Копенгагене.

Первый секретарь посольства в Лондоне, известный нам П. С. Боткин, принявший при Извольском активное участие в реформировании Министерства иностранных дел, писал Ламздорфу: «Посольства, где жизнь приятнее и веселее, сделались положительно недоступными для большинства чиновников, оставаясь привилегией лишь некоторых… Постоянные исключения, оказываемые в пользу одних и в ущерб другим, положительно деморализуют нашу дипломатическую карьеру, увеличивая горечь и разлад, существующие между заграничными чиновниками и центральным ведомством».

В ответном письме Боткину товарищ министра В. С. Оболенский-Нелединский-Мелецкий (1848–1907), не моргнув глазом писал, что «подобные случаи неизвестны».

Места «повеселее» находились, конечно, в Париже, Лондоне, Вене, Берлине и вообще в Европе, а менее «весёлые» — в Азии или Америке. Впрочем, не вся Европа привлекала царских дипломатов. Такое место, как миссия в Стокгольме — предел мечтаний нынешнего российского дипломата, не пользовалось у них особой популярностью. Дочь царского дипломата Ирина Еленина, прожившая после 1917 года в Швеции 25 лет, вспоминает о том, что её отец называл назначение в Швецию ссылкой: «…Получившие такое назначение сразу же осведомлялись, когда можно ожидать перевода из Стокгольма на другой пост». Причины? Еленина, «помимо разного миросозерцания» шведов, называет их «исключительный провинциализм». Под «разным миросозерцанием» она указывает «врождённую глубокую антипатию ко всему русскому», присущую шведам не только из-за незаживающей раны, нанесённой им в 1709 году под Полтавой, но и в силу принципиальной разницы между славянством и скандинавизмом вообще. А посол в Стокгольме А. В. Неклюдов накануне Первой мировой войны сообщал С. Д. Сазонову о преобладании в шведском обществе исключительно прогерманских настроений и советовал: «Было бы опасно чем-либо оскорблять весьма чуткое в Швеции самолюбие».

Но всё в мире относительно. Самые непопулярные («варварские») страны и отдалённые заграничные посты воспринимались некоторыми дипломатами с большим энтузиазмом. Воспоминания царского дипломата К. Д. Набокова начинаются, например, с такого утверждения, что пост генерального консула в Калькутте является, по его мнению, одним из наиболее интересных или «быть может самым интересным, если, конечно, не считать посольских постов при великих державах». Всё зависело от того, что хотел дипломат от конкретной страны и конкретного поста и с каким настроением он туда ехал. Предшественник Набокова Б. К. Арсеньев буквально сбежал из Индии, не выдержав ни жаркого климата, ни настороженного отношения колониальных британских властей, ни экзотики Индии с её животным и растительным миром. Исполнявший обязанности Арсеньева вице-консул Леонид X. Ревелиотти, напротив, воспринял Индию с открытым сердцем. (Кстати, этот итальянец на русской службе приехал в Калькутту из Каира с женой и был в консульском корпусе Индии единственным женатым иностранным генконсулом.)

С. В. Чиркин, окончивший курс Учебного отделения восточных языков весной 1902 года, рассказывает, что им, драгоманам, сразу после выпускных экзаменов предложили должность секретаря консульства в Джедде (ныне Саудовская Аравия, а в то время — Османская империя). Это был большой соблазн и большой риск одновременно. Плюс заключался, конечно, в том, что молодой дипломат сразу выезжал, так сказать, на оперативный простор и мог не прозябать годами на канцелярской работе в Центре. Но в этом варианте таилась большая опасность лишиться статуса «настоящего» дипломата, приобретаемого только в результате сдачи квалификационных экзаменов. Уехать за границу и застрять там надолго на низших должностях с приставкой «исполняющий обязанности» (потому что сдавать квалификационный экзамен с каждым годом становилось всё труднее и труднее) было тоже неразумно. Предложение принял тот самый Чирков, который завёл роман с мадам Лоран.

…П. С. Боткину повезло: после трёхлетней работы в Азиатском департаменте он был «причислен к Западу», и скоро ему было предложено штатное место делопроизводителя VIII класса. А потом, пишет он, вышло ещё лучше — освободилось место 2-го секретаря в Вашингтоне, причём участвовать в «скачках» Петру Сергеевичу не пришлось, потому что на это место не было ни одного претендента! У дипломатов считались престижными лишь должности в Европе, а Америка была у чёрта на куличках, и ехать туда никто не желал. Характерно, что начальство проявило участие в судьбе молодого дипломата и искренно стало отговаривать его ехать в Вашингтон.