При переездах к должности, то есть к месту исполнения обязанностей, дипломату и курьеру полагались прогонные деньги (не путать с подъёмными, которые выдавались при первичном назначении в командировку). Например, между Кяхтой и Пекином платили 600 рублей, между Кяхтой и Ургой (Улан-Батором) — 100, а между Пекином и Ургой — 500 рублей прогонных. Первому секретарю миссии в Мехико Ф. К. Ганзену при переводе в посольство в Вашингтоне выплатили подъёмные в сумме 1800 рублей.

За ордена, как и в прочих гражданских учреждениях, в Министерстве иностранных дел выплачивались пособия в следующих размерах (в зависимости от степени ордена):

за орден Святого апостола Андрея Первозванного — от 800 до 1000 рублей, Святой Екатерины — от 350 до 460 рублей, Святого Александра Невского — от 500 до 700 рублей, Святого Георгия — от 150 до 1000 рублей, Святого Владимира — от 100 до 600 рублей, Святой Анны — от 40 до 350 рублей, а Святого Станислава — от 86 до 143 рублей в год.

К концу XIX столетия в системе МВД появилась эмеритура[43] — специальная, добавочная пенсия уволенным в отставку дипломатам или пособия их вдовам и сиротам из сумм эмеритальных касс. Каждый дипломат, желающий, чтобы он сам или члены его семьи после его смерти получали пособие, мог стать членом такой кассы, и из его жалованья в пользу кассы каждый месяц делались вычеты.

У военных эмеритальных касс не было, и потому Военное министерство, принимая обратно из загранкомандировок офицеров Генштаба, работавших в посольствах и миссиях военными агентами (атташе), делало запросы в МВД о том, состояли ли они членами эмеритуры. В положительном случае Военное министерство компенсировало таким офицерам вычеты из их жалованья, которые были сделаны ими во время службы по Министерству иностранных дел.

Жалованья рядовому дипломату на жизнь в целом, конечно, хватало, но только на жизнь скромную. А дипломат, между прочим, должен был вести так называемую представительскую жизнь, которая непременно предполагала приём у себя гостей как из числа местных жителей, так и коллег-дипломатов, а также участие во всевозможных увеселительных и благотворительных мероприятиях. Для этого нужны были дополнительные средства и источники финансирования, никакого отношения к фондам МВД России не имевшие. В дело пускались деньги родителей, если они у них были, или употреблялись доходы с собственных имений и недвижимости. К примеру, знакомый уже нам Соловьёв пользовался средствами своего майората[44] в Польше.

Часть II. Назначение получено…[45]

В пути царские дипломаты проводили значительную часть своей кочевой жизни. Дорога в судьбе русского человека вообще играет важную, я бы сказал, ментальнообразующую роль, а в жизни дипломата — особенно. Для любого путника дорога предполагает долгие сборы, томительное ожидание заманчивой и загадочной цели, предвкушение экзотических впечатлений, встреч с интересными людьми, дорожных рассказов. Что же можно сказать о молодом дипломате, впервые вырвавшемся за пределы родных пенат, получившем напутствие своего наставника и вполне приличные «подъёмные», жаждущем открыть для себя новый мир и прославить отечество?

В описываемое здесь время самолётов и автомобилей, понятное дело, и в помине не было. Ездили в каретах, дилижансах, плыли морем и умудрялись перевозить с собой не только членов семейства, иногда весьма многочисленного, но и челядь, посуду, картины и мебель. Особенно много хлопот представляли маленькие дети. Как говаривал посланник в Берлине А. И. Рибопьер[46], передвижение с детьми — это путешествие с географическими картами: «пелёнки сушатся то у одного окна кареты, то у другого, а характерные жёлтые рисунки на них очень приятны».

— Моя милая, — говорил он супруге своего подчинённого Н. М. Смирнова Александре Осиповне Смирновой-Россет, — я с этими знамёнами изъездил всю Европу, начиная от Неаполя.

Беседа имела место в Берлине в середине XIX столетия.

Дипломат проводил тогда в путешествиях несравнимо больше времени, нежели его современный коллега, добираясь не без риска для своей жизни до страны своего назначения, меняя перекладных и почтовых, пересаживаясь с паровоза на пароход, отдаваясь на волю то морским волнам, то распутице и бездорожью, то промокая до нитки и дрожа от холода, то изнывая от жары и жажды.

Секретарь посольства А. М. Горчаков, не ужившийся с послом Ливеном, переезжал из Англии в Италию совершенно больным — собственно, болезнь и послужила формальным поводом для того, чтобы уехать из Лондона. Многие полагали, что в Риме он не выживет — римский климат в летние месяцы, когда испаряются Пон-тийские болота, был ничуть не лучше лондонского. Но Горчаков выжил — по всей видимости, ему надо было сменить психологический климат. Из Рима летом он уезжал в Пизу и Флоренцию, здесь, в Италии, принялся за изучение греческого языка (итальянским он уже владел в совершенстве) и трактатов Н. Макиавелли и… назло всем предсказаниям выздоровел!

В дороге бывали потери. При переезде в Рим у Горчакова украли вещи, в том числе пропала навсегда золотая медаль, которой его удостоили при выпуске из Царскосельского лицея. Досадно, но не смертельно.

В Европе в начале XX столетия уже ходили поезда, а в Персии всё ещё пользовались примитивным гужевым транспортом. Допотопные повозки и телеги то двигались по горным кручам, норовя то и дело сверзиться в пропасть, то тащились по опалённым нещадным солнцем пустыням, с трудом добираясь до караван-сараев.

Не легче тогда было добраться и до Пекина.

Последуем за нашими знакомцами И. Я. Коростовцом и Ю. Я. Соловьёвым, назначенными с разницей в несколько лет вторыми секретарями миссии в Пекине (третьих секретарей и атташе тогда ещё не было). Паровозным дымом на Дальнем Востоке ещё не пахло, и до Пекина можно было добраться либо через Суэцкий канал вокруг Азии, либо через Европу, Америку и Тихий океан. Третий путь — через Сибирь — ещё не считался «дипломатически освоенным».

Иван Яковлевич Коростовец выбрал первый, более короткий, вариант — через Суэц, потом Шанхай, Тянь-цзин и оттуда — на китайской джонке с китайскими бурлаками вверх по реке до Пекина. Описания своего путешествия из Петербурга в Пекин он, к сожалению, не оставил, лаконично заметив в своих, кажется, ещё не опубликованных мемуарах, что ничего интересного в пути с ним и его семейством не произошло, и всё якобы было довольно скучно и утомительно. Иван Яковлевич конечно же лукавил или скромничал. Рассказчик он был отменный, а приключений в таком длительном путешествии у него наверняка было предостаточно. Просто он ехал в командировку в плохом настроении, и к тому же страдал бессонницей — последствия нервного заболевания, возникшего на почве более чем дурного обращения с ним в детстве отца.

Юрий Яковлевич Соловьёв, назначенный спустя несколько лет заменить в Пекинской миссии Коростовца, предпочёл второй вариант, запланировав на дорогу не менее двух месяцев. Этот срок, конечно, недотягивал до рекорда, установленного английским дипломатом Лябушером[47], но очевидно, что превышал разумные рамки допустимого, установленные Министерством иностранных дел. И немудрено: дипломат нисколько не торопился добраться до цели, а наоборот, запланировал на своём пути осмотреть Берлин, Париж, Лондон, а потом уж плыть в Китай. В кондовой царской России деспотизм как-то легко уживался с либерализмом.