С первых дней своего пребывания в Вашингтоне Богданов обратил на себя внимание своей странной внешностью. Это был настоящий живой труп, облачённый исключительно во всё чёрно-белое и поражающий всех своим мертвецким взглядом. Он был немногословен, ко всему равнодушен и постоянно находился наедине со своими мыслями. Что это были за мысли, можно было только догадываться. По всей видимости, он приобрёл их во время своей работы в Бразилии. Ясно было только, что он чем-то мучился и терзался, но ни с кем своими переживаниями делиться не хотел.

В первую же ночь Боткин проснулся от неприятного ощущения. Он встал и увидел какое-то привидение, чьи белые одежды развевал ветер, врывавшийся в комнату через открытое окно. Он не сразу узнал своего жильца, набросившего на себя белую простыню и медленно прогуливающегося по квартире. С тех пор Боткин потерял сон и со страхом ожидал чего-то непременно трагического. Мелькали дни, проходили недели, а Богданов всё жил у Боткина и, судя по всему, и не думал подыскивать себе собственное жилище. Из деликатности и Боткин не решался ему напомнить о том, что пора бы и честь знать.

Изредка жилец заводил с хозяином беседы, которые вращались в основном вокруг одного предмета — небытия. На всём живом дипломат видел один лишь отпечаток смерти.

— Жизни нет, — говорил он, — жизнь — всего лишь один из фазисов смерти. Люди вокруг нас — не живые, они — мертвецы.

…Застрелился он в постели, оставив после себя записку: «Слишком тяжело носить в своём теле мёртвую душу — посему уничтожаю себя».

Это был настоящий диагноз поразившей его болезни.

Посланник сердился — миссия не переживёт такого позора! Стоило ли, для того чтобы всадить в себя пулю, пересекать всю Европу и Атлантический океан? Неужели нельзя было сделать это в Петербурге? Местная полиция пошла навстречу пожеланиям русского посланника и выдала справку о том, что русский дипломат стал жертвой неосторожного обращения с оружием.

В дипломатии нет места для самоубийц. В ней всё должно быть пристойно, чинно и благородно.

…После долгого путешествия И. Я. Коростовец и Ю. Я. Соловьёв прибыли, наконец, в Шанхай. Посмотрим же на Китай, на русскую миссию и жизнь в Пекине их глазами.

Коростовец, как мы уже упомянули, свои докитайские дорожные приключения не описывает, он сосредоточивается на описании своего путешествия по реке в лодке, которую тянули китайцы-бурлаки. Первые впечатления оказались негативными. Во время короткой остановки в небольшом городке Туньчжоу Коростовец сошёл на берег, чтобы познакомиться с китайцами поближе, и сильно пожалел об этом: китайцы встретили европейца враждебно, они окружили его плотным кольцом и стали угрожающе кричать и жестикулировать, а когда он испуганно повернул обратно, в спину ему полетели комья сухой грязи. Разочарование в китайском гостеприимстве было полное. Вся прелесть китайской экзотики сразу и надолго улетучилась.

Молодой дипломат на въезде в Пекин был встречен временным поверенным Клеймёновым (посланник Кумани отсутствовал). С ним были несколько албазинцев[87]и нанятые местные рикши. Один из албазинцев был приставлен к Коростовцу в качестве слуги. «Мы облобызались и после взаимных расспросов сели в носилки и быстро двинулись вперёд, — рассказывает Коростовец. — Впереди скакали мафу (конюхи) и разгоняли народ, сзади ехали телеги с багажом».

Русская миссия представляла собой длинное одноэтажное здание. Помещение русской миссии, основанной графом Игнатьевым на месте русского монашеского подворья Югуан в 1860 году, обнесённое высокой стеной с китайскими воротами, украшала деревянная колоннада, крытая красным лаком и напоминавшая вход в храм. Внутри этого четырёхугольника в огромном парке были разбросаны небольшие одноэтажные домики, в одном из которых и поселили Коростовца с семьёй. Всё кругом в соответствии с китайской традицией было огорожено заборчиками, стенками, ширмочками, между которыми стояли декоративные колонны. Парк вмещал много старых деревьев, кустов и длинных тенистых аллей. Коростовец пишет, что в нём было очень красиво, и всё напоминало старую русскую помещичью усадьбу.

«От консула Падерина и полковника Путяты (военный агент. — Б. Г.) я узнал кое-что о наших посольских делах в Пекине, — продолжает Коростовец, — то есть кто работает, кто лодырничает, кто пользуется наибольшим влиянием, кто с кем в неладах. Дел политических они коснулись вскользь, заметив, что это их не касается. Оба были милые люди».

Военный агент Путята основным своим занятием считал сбор древностей, путешествия по стране и изучение китайских обычаев. Настоящим делом стал заниматься лишь сменивший его подполковник К. И. Вогак, внёсший солидный вклад в последующие события, связанные с вторжением русского империализма в Китай. По происхождению швед, Вогак одновременно был военным агентом и в Японии, а потому постоянной его резиденцией был Шанхай. В Пекине он появлялся лишь изредка. Вогак был чрезвычайно популярен среди иностранцев, вёл открытый и широкий образ жизни и в политических вопросах проводил свою особенную линию, часто не совпадавшую с точкой зрения посланника.

Временный поверенный в делах Клеймёнов тоже принадлежал к тем «милым людям», которые к своим обязанностям относились с удивительной простотой. Не успел Коростовец освоиться с обстановкой, как Клеймёнов собрался в Шанхай встречать цесаревича Николая Александровича, находившегося на пути в Японию. Он вручил молодому дипломату ключи от кассы, чековую книжку для выдачи жалованья сотрудникам миссии и сказал на прощание обычные в таких случаях слова: давай, мол, управляй хозяйством. На вопросительное выражение Коростовца Клеймёнов ответил, что по всем внутренним дела^ следует обращаться за советом к драгоману Попову, а по международным делам — к дуайену дипкорпуса германскому послу фон Брандту. На вопрос, как поступать, если немец даст плохой совет, Клеймёнов заверил, что такого быть не может, потому что немец «прекрасно знает, что нам нужно и важно».

Цин-чай (по-китайски — посланник) Комани так и не вернулся к месту своей службы, и скоро на горизонте появился новый цин-чай — наш знакомец граф Артур Павлович Кассини. Его в командировку сопровождали маленькая племянница Маргарита, гувернантка госпожа Шелли и две болонки по кличке Буффо и Буфардо. В «обозе» следовал 2-й секретарь Павлов, доверенное лицо графа по всем вопросам, включая дипломатические.

Встречать его выехали чуть ли не всей миссией. Взору Коростовца предстал слегка обрюзгший салонный лев с моноклем в глазу, который одновременно внушал трепет и уважение и подчинённым, и китайцам. Путешествие на чуане (лодке) повергло европейца Кассини и членов его семьи в шок, начались крики, рыдания и вопли: несколько суток надлежало провести на набитых соломой и тараканами матрацах без всяких удобств и туалетных принадлежностей! Но потом как-то все смирились и нашли всё это даже пикантным, включая полуголых грязных бурлаков-китайцев. Настроение совсем улучшилось, когда накрыли импровизированный стол. Блюда «приезжали» на лодке и подавались через борт непосредственно в руки их сиятельства.

Сотрудники миссии скоро стали свидетелями того, как граф публично изложил своё основное кредо: «Гастрономия — основа дипломатии». До Пекина каким-то образом уже успели дойти слухи, что, будучи резидентом в Гамбурге, граф угостил Н. К. Гирса хорошим обедом, после которого министр заявил, что для такого гастронома, как граф Кассини, Гамбург был слишком узким полем деятельности, и назначил его посланником в Пекин. Это было как нельзя кстати, потому что в Гамбурге граф наделал долгов, и приличное жалованье посланника могло помочь их ликвидировать, тем более что в китайской столице тратить деньги практически было не на что.