Коростовец вместе с морским офицером Александром Боткиным (братом дипломата Петра Боткина и сыном известного лейб-медика Сергея Петровича Боткина) сел в джонку и поплыл в Пекин. Плыли не торопясь, потому что Боткину захотелось подробнее ознакомиться со страной. Когда они появились в миссии, выяснилось, что Вебера снова откомандировали в Сеул, а на «хозяйстве» по-прежнему сидел цин-чай Кассини — отпуск ему отменили. Пришлось «поворачивать оглобли обратно» и плыть снова в ссылку в Чифу
Со стороны это можно было принять за сцены из какой-нибудь комедии Гольдони, но самому Коростовцу тогда так не казалось. К счастью для ссыльного, скоро пришла телеграмма о новом назначении: Коростовец получил предписание, не заезжая в Петербург, немедленно отправляться в качестве временного поверенного в Бразилию. Граф Кассини, узнав об этом, решил подпортить Коростовцу настроение и приказал не выдавать ему проездных денег. Но Коростовец не расстроился и поехал на свои. Он готов был ехать куда угодно, лишь бы поскорее уехать из Китая. Аборигены встретили его комьями грязи, а начальник выпроводил его из страны проклятиями и мелкой местью.
Примерно год спустя на его место прибыл Ю. Я. Соловьёв.
В Шанхае Соловьёв решил отдохнуть после дороги, осмотреться и привести себя в надлежащий вид. Здесь его встретил внештатный или почётный консул Юлий Августович Рединг, мрачная личность из русских немцев, прозванная русскими моряками Сентябрём Октябревичем. Рединг, вопреки прозвищу, довольно тепло встретил молодого дипломата и сразу записал его в местный англо-американский клуб. Это было необходимым условием для всякого респектабельного европейца в Шанхае, и, кроме того, здесь можно было хорошо питаться.
В клубе, куда не допускались ни японцы, ни китайцы, дипломат встретил нескольких русских купцов, представлявших три московские фирмы, торговавшие чаем: «Молотков, Токмаков и К°», «Панов, Чирков и К°» и «Молчанов, Печатнов и К°». Один из представителей этих компаний появлялся в клубе в сопровождении англичанина-собутыльника, в обязанности которого входило выслушивать мнение купца об англичанах. Купец, нимало не стесняясь в выражениях, всячески поносил «паскудную английскую нацию», а заодно и их королеву, парламент с обеими палатами и, естественно, купцов, а англичанин всё это молча сносил и даже кисло улыбался.
В Пекин, где располагалась русская миссия, ехать не пришлось, поскольку граф Кассини выехал в город Чифу, ставшим местом летнего отдыха для всего пекинского дипкорпуса. Там объединённая эскадра из русских, французских и германских кораблей демонстрировала свою мощь Китаю и Японии после заключения Симоносекского договора[89]. В Чифу Соловьёв прибыл на скверном пароходике и в плохую погоду и остановился в скверной гостинице «Бич-отель», в котором единственным ценным предметом был стол, за которым китайский представитель Ли Хун-чжан поставил свою подпись под Симоносекским договором. Во время переговоров с японцами на Ли Хун-чжана было совершено покушение. Пуля, застрявшая под правым глазом, не была извлечена до самой его смерти.
Согласно этикету дипломат, представлявшийся своему начальству, должен был одеться в вицмундир (в 1906 году этот порядок был отменён, и вместо вицмундира можно было надевать визитку или пиджак). Поверх вицмундира дипломат накинул жёлтое пальто, а чтобы фалды вицмундира не выглядывали из-под пальто, он их заткнул в карманы брюк. Так поступали многие его коллеги.
«Маленький самодержец» граф Кассини «правил» в Пекине уже четвёртый год. При нём, как мы уже упоминали, была выдана концессия на строительство КВЖД, и он был не прочь намекнуть собеседникам, что сыграл в этом деле далеко не последнюю роль. Китайско-Восточная железная дорога делала захолустный Пекин довольно привлекательным местом для дипломатов. Кассини с годовым окладом в 45 тысяч рублей уже выплатил свои долги и изменил своё семейное положение: он женился на гувернантке своей тринадцатилетней племянницы. Каким образом ему удалось преодолеть запрет Святейшего синода, осталось загадкой — по всей видимости, помог император Николай. Во всяком случае, это было предметом живейшего обсуждения всей русской колонии. Коростовцу, разгадавшему планы госпожи Шелли, поучаствовать в этих обсуждениях уже не удалось — он в это время боролся с превратностями бразильского климата.
В отличие от язвительных и саркастических ноток, которыми окрашен рассказ Коростовца о графе Кассини, описание Соловьёва выдержано в более спокойных тонах. Наш «маленький самодержец» выглядел уже далеко не молодым мужчиной. Граф, по мнению Соловьёва, был дипломат горчаковской школы и говорил и писал исключительно на французском языке, хотя владел ещё немецким и английским. Языка представляемой им страны он старался тщательно избегать. За всё время пребывания в Пекине Соловьёв видел лишь один документ, написанный посланником по-русски. «По всем своим свойствам Кассини был своеобразным типом итальянского кондотьера, — пишет автор мемуаров. — С Россией он ничего общего не имел, но подобно целому ряду таких же, как и он, иностранцев на русской службе оказал русскому правительству немало услуг». Впрочем, граф был остроумным собеседником и хлебосольным хозяином и по сложившейся тогда традиции регулярно приглашал к себе домой своих подчинённых на обеды или завтраки[90].
Второму секретарю отвели пятикомнатный домик с небольшим садиком и бассейном — по всей вероятности, тот самый, в котором жил изгнанник Коростовец. Садик Соловьёв устроил на китайский лад, отремонтировал бассейн и напустил туда золотых рыбок. Со временем он обзавёлся тремя верховыми лошадьми, содержание которых обходилось ему в 30 рублей в месяц. Конюху он платил 10, старшему слуге и повару — по 14, а двум младшим слугам — по 5 рублей. Жизнь в Пекине была очень дешёвой.
В состав миссии, кроме двух дипломатов, входили известный уже нам П. С. Попов, 1-й драгоман, известный синолог (китаевед) и будущий профессор Петербургского университета по кафедре китайского языка, исполнявший должность 2-го драгомана Н. Ф. Колесов, врач миссии В. В. Корсаков, студенты (по-нынешнему, стажёры) миссии Е. Ф. Штейн, В. Ф. Гроссе и П. С. Рождественский. В состав технического персонала входил начальник почтовой конторы монгол Гамбоев. Согласно Петербургскому договору вся официальная переписка и несрочные телеграммы миссии шли через Монголию, до 1911 года входившую в состав Китайской империи. Телеграммы отправлялись из Троицкославска, первого русского населённого пункта на русско-монгольской границе, имевшего телеграф.
Накануне приезда Соловьёва в Пекин в русской миссии произошло романтическое событие — сбежала воспитательница детей 2-го секретаря Коростовца, предшественника Соловьёва. К ней из русской духовной миссии зачастил молодой монах, в миру Сипягин. Монах не выдержал оков данного им обета и предпочёл рай на земле с милой в шалаше. Позднее Сипягин по протекции министра Ламздорфа стал русским консулом в Яссах. (Иван Яковлевич Коростовец в своих мемуарах обходит этот эпизод предусмотрительным молчанием — так же, как и собственные более поздние эскапады в Китае, когда он, посланник России и отец почтенного семейства, сбежал из Пекина с 16-летней дочерью директора французской таможни.) Пекин, вероятно, настраивал всех на романтический лад.
При ближайшем знакомстве с членами миссии Соловьёв обнаружил, что они были разделены на две враждующие группы, а это создавало тягостную атмосферу в «монастырских» стенах представительства. Попов и Гамбоев, поддерживаемые большинством других членов миссии, находились в ярко выраженной оппозиции к Кассини. Они не поддерживали контактов с иностранцами, «варились в собственном, русском, соку» и вели образ жизни, типичный для русского восточносибирского чиновничества.
Военным агентом (то есть военным атташе), вспоминает и Соловьёв, был блестящий подполковник, а потом полковник Генерального штаба К. И. Вогак, прибывший в Пекин ещё при Коростовце. Соловьёв, в отличие от своего предшественника, решил ни к каким враждующим группировкам не примыкать, интригами не заниматься и поддерживать со всеми ровные и добрые отношения. Это, конечно, была правильная и оптимальная линия поведения в подобных условиях, но и она не спасла нашего героя от неприятных осложнений. Не по своей воле Соловьёв был вовлечён в извечный «местнический» спор о том, кто был важнее в миссии: дипломат или драгоман. Граф Кассини с первых дней пребывания Соловьёва объявил ему, что дипломаты на всех дипломатических приёмах проходят первыми. Получилось так, что 53-летний первый драгоман Попов был рангом ниже 23-летнего 2-го секретаря. Соловьёв чувствовал себя неудобно и всячески пытался сохранить с Поповым добрые личные отношения.
