Не любил он и таких дипломатов, которые претендовали на более высокое положение, нежели то, которое он им предоставлял. Директор Азиатского департамента Зиновьев не желал принимать пост посла в Стокгольме, претендуя на освободившуюся должность товарища министра. Александр III сказал деликатному Гирсу, что если Зиновьев откажется ехать в Швецию, то тогда пусть вообще подаёт в отставку. Зиновьев, «поджав хвост», быстро уехал в непопулярный у дипломатов Стокгольм.
Замена упомянутого выше посла в Риме барона Икскуля вызвала в МИД и при дворе большой переполох и целую цепочку перестановок. Александр III остановил свой выбор на товарище Гирса А. Г. Влангали и во время бала, устроенного в честь прибытия в Петербург австрийского эрцгерцога Фердинанда (январь 1891 года), глядя на танцы и спрашивая: «Кто этот скачущий пенсне? А кто этот хлыщеватый юноша?», «под большим секретом» сообщил ему о своём предварительном решении. Потом царь подошёл к своему брату великому князю Владимиру и передал содержание своего разговора с Влангали.
Сразу после этого на балу начался переполох, все стали рассказывать друг другу эту потрясающую новость, подбегать с поздравлениями к Влангали, совершенно ошеломлённому от свалившейся на него такой благодати, обсуждать кандидатуры на освободившееся место товарища министра: кто называл Зиновьева, а кто — советника посольства в Берлине Михаила Муравьёва, лихо отплясывавшего в это время очередной танец; а кто-то громко спрашивал, на самом ли деле барон Икскуль почил в бозе. Посол при Римской курии А. П. Извольский с выпученными глазами набросился на Ламздорфа и начал взволнованно спрашивать, что произошло. Таков оказался магический эффект «конфиденциального» разговора государя со своим «назначенцем»!
Нет нужды говорить о том, что министр Гирс узнал о назначении Влангали послом в Рим одним из последних, потому что на указанном балу не присутствовал из-за траура по умершему брату. Вместо Влангали товарищем Гирса был назначен возвращавшийся из Стокгольма посол Шишкин. Императору было важно в отсутствие Гирса иметь дело на докладах с человеком «удобным». В отношении Зиновьева он прямо заявил, что тот «здесь не удобен».
Баронесса Леония Владимировна Икскуль, узнав о назначении Влангали вместо её мужа, воскликнула:
— Да это же не перемена, это только нюанс!
Что имела в виду баронесса, сказать трудно. В это время её парализованный и «рамольный»[60] супруг лежал на смертном одре. В этом смысле приезд в Рим вполне здорового и пребывающего в своём уме Влангали вряд ли можно было назвать нюансом. Впрочем, Влангали никуда уезжать из Петербурга пока не собирался и пребывал в ожидании кончины барона Икскуля, хотя, как он признавался в частных доверительных беседах, хлопотливая должность товарища министра ему очень наскучила. Но барон Икскуль предупредил желание своей замены и успел живым вернуться из Рима домой и даже восстановить свои умственные способности. В дневнике А. А Половцова за ноябрь 1887 года имеется запись, в которой говорится о том, что «барон Икскуль, разбитый параличом, настаивает на том, чтобы ему разрешили вернуться к своему посту посла в Риме. Гирс, не имея мужества… и желая по обыкновению всё свалить на государя, предложил государю принять Икскуля, чтобы убедиться в неудовлетворительности его физического и нравственного состояния». На это Александр III сказал:
— Да ведь я не доктор.
Скоро барон Икскуль всё-таки скончался[61].
Несколько слов об Александре Георгиевиче (Егоровиче) Влангали. Он происходил из греков, отец его служил на Черноморском российском флоте и, как пишет Половцов, находился в дружеских отношениях с семейством Строгановых. Это и стало отправной точкой дальнейшей карьеры самого Александра Георгиевича (Егоровича). Небольшого роста, не блиставший особыми способностями, этот воспитанник Горного корпуса как-то случайно попал в комиссию по определению границ Сербии, потом стал генеральным консулом в Белграде, после чего 10 лет возглавлял миссию в Пекине. Вернувшись из Китая, он стал претендовать на пост посланника в Европе. Услышав об этом, князь Горчаков расхохотался и вообще уволил его из Министерства иностранных дел с пенсией в размере пяти тысяч рублей. Несколько лет Влангали бездельничал за границей, а когда министром стал Гирс, тот пригласил его в качестве своего товарища. В этом качестве, пишет Половцов, друживший с ним около 40 лет, Влангали стал любимцем петербургского общества и в особенности — дамского: «Он был приглашаем во всех углах, где горели две свечи, начиная с великих княгинь. В делах он выказывал чрезвычайную любезность, предупредительность и полную безличность».
Н. К Гирсу такая популярность сильно надоела; кроме того, Влангали в делах не любил брать на себя ответственность и старался всё свалить на министра, так что Гирс решил его «сплавить» из Петербурга, назначив послом в Рим.
— Помилуйте, Николай Карлович, — сказал Александр III Гирсу, когда тот вышел к нему с этим предложением, — какой это посол?
Тут безынициативный Гирс проявил настойчивость (личная заинтересованность!) и стал царя уговаривать. Царь сдался и дал своё согласие на назначение Влангали послом в Рим.
При назначении в 1885 году П. А. Шувалова послом в Берлин Александр III «забыл» предупредить своего брата, командующего Петербургским военным округом великого князя Владимира Александровича (1847–1909), у которого Шувалов командовал гвардейским корпусом. «Тихо» сняв с места Шувалова, государь без предупреждения назначил на его место принца Ольденбургского[62], чем сильно разобидел брата. «Государь извинялся в необдуманности подобных распоряжений, — пишет А. А. Половцов, — и всё кончилось братским примирением».
Весьма знаменательным для поведения царя было так называемое дело уже упоминавшегося нами генконсула Лаксмана. Генеральный консул в Португалии Лаксман, старый уже человек, проработавший на дипломатической службе более 50 лет, под конец своей карьеры стал сильно злоупотреблять своим положением. Он не принимал во внимание указания вышестоящего начальства, обложил данью в свою пользу курируемых в стране почётных консулов и постоянно требовал повышения жалованья, надоедая на этот счёт прошениями государю.
В январе 1890 года резолюция Александра III гласила: «Давно пора уволить его совершенно от службы и назначить туда более порядочную личность». Но прошёл год, а Лаксман продолжал писать императору о своих нуждах. «Давно пора уволить этого недостойного чиновника и нахала от службы», — снова распорядился государь. В исполнение этого повеления Гирс наконец отправил посланнику (1885–1891) Н. А. Фонтону (ум. 1902) в Лиссабон письмо с просьбой известить Лаксмана о неодобрении его поведения государем и с советом уйти в отставку
Эти добрые намерения, пишет Ламздорф, были плохо вознаграждены. Лаксман послал прошение в Министерство иностранных дел, а его супруга — длинную жалобу Александру III. Император, ознакомившись с «цидулой» мадам Лаксман, потребовал от Гирса показать ему письмо в Лиссабон, полагая, что министр дословно передал Фонтону текст его вышеупомянутых резолюций. После ознакомления с письмом Александр III неожиданно обвинил министра в том, что «совершенно напрасно Фонтон показал или передал ему (Лаксману — Б. Г.) ваше отношение. Можно было бы осторожнее и умнее действовать».
Вот и угоди царю-батюшке! Дал понять Гирсу, что нужно действовать жёстко, а теперь обвинил его в этом. «Вот каков наш прямолинейный царь: он ищет ширму! — записывает в дневник Ламздорф. — Уже не первый раз он проявляет странное влечение к этой мебели, но в отношении супругов Лаксман — это слишком! Не так бы поступил рыцарский дед его!»
Дипломаты, включая послов, страдают одним опасным недостатком: при длительном нахождении в стране пребывания они слишком сильно привязываются к ней, «врастают» в местные условия, перестают ощущать чувство принадлежности к родине и правительству, его пославшим, становятся самоуверенными, и тем самым утрачивают необходимые для посла и дипломата качества — непредвзятость, реализм и принципиальность в оценке событий. Незаметно для себя они, вместо защитника интересов своего отечества, становятся адвокатами местного правительства.
