При пересечении 180-го градуса долготы часы на пароходе переставили на 24 часа вперёд, и, таким образом, за воскресеньем сразу наступил вторник. Если плыть в обратном направлении, то можно, наоборот, приобрести два воскресенья или два понедельника на выбор. Это чрезвычайно заинтересовало Соловьёва, и он пытался получить от своих спутников объяснение по поводу того, как проходят эти два дня для людей. Из Иокогамы ему удалось съездить на несколько часов в Токио и передать там русскому посланнику Хитрово пакет из Министерства иностранных дел. Попутная почта!
Спустя двое суток после стоянки в Иокогаме пароход прибыл в Шанхай.
Пятинедельное путешествие закончилось.
Шёл 1895 год.
…После трёхлетнего пребывания в Китае Соловьёв возвращался в Петербург так называемой монгольской почтой через Монголию и Сибирь. Китайскими чиновниками Цзунлиямына, то есть китайского Министерства иностранных дел, ему была выдана солидная подорожная как «второму посланнику» миссии. В монархическом Китае в Цзунлиямыне, как и во всех других министерствах, господствовала коллегиальная система. В нём было несколько министров, поэтому, по китайскому представлению, иностранная миссия имела несколько посланников. Рядом с настоящим министром-посланником в китайских списках дипломатического корпуса значились и вторые, и третьи посланники (то есть секретари). Эти же звания были указаны и на визитных карточках дипломатов и на фонарях (по вечерам при пешем передвижении дипломатов по городу или в носилках слуги несли зажжённые фонари).
Через «китайское плоскогорье» пробираться приходилось по узким тропинкам либо верхом на лошади, либо на носилках, прикреплённых к спинам двух мулов. На крутых поворотах носилки повисали над пропастью, но мулы уверенно шли вперёд, не спотыкаясь. Сойти с носилок можно было лишь в том случае, когда передние их концы были поставлены на землю. Монгольская почта начинала действовать от города Калгана, находившегося на китайско-монгольской границе.
Калган был типичным провинциальным китайским городом. На площади Соловьёв увидел висевшую в деревянной клетке полуистлевшую голову казнённого, вокруг которой летала стая ворон. И в других городах он находил подобные следы подавленного накануне Дунганского восстания (1895).
В Калгане Соловьёв пытался купить себе тарантас, но не нашёл, и пришлось ограничиться двухколёсной телегой для багажа. Здесь к нему был прикомандирован забайкальский казак, который должен был сопровождать его до конечной тогда станции Зима Китайско-Восточной железной дороги. Передвигались очень медленно. Это была местность, населённая дунганами, у которых не хватало лошадей. Каждый день Соловьёв с казаком делали от трёх до пяти перегонов; станциями назывались монгольские кочевья, специально переведённые на постоянное жительство. На каждой станции давали небольшой табун монгольских лошадей, два конных ямщика брали к себе на седло поперечную перекладину, к которой крепились оглобли телеги. Остальные хватались за верёвки, привязанные к этой же перекладине, и небольшой конно-гужевой отряд начинал скакать по гладкой, как стол, степи. Часть ямщиков гнали сзади небольшой табун неосёдланных лошадей, которых меняли потом на уставших. Смена ямщиков и лошадей происходила на полном скаку. Уставших лошадей оставляли в степи, все они были таврёные[50] и рано или поздно попадали к своим хозяевам.
Во время ночёвок на станциях в распоряжении Соловьёва и казака были две юрты и палатка, которые полагались дипломату как «второму посланнику». Выходил начальник кочевья в красном парадном кафтане и встречал прибывшего. Он протягивал ему обе руки ладонями вверх, а дипломат клал на них плашмя свои ладони — таковы были жесты монгольского безграничного гостеприимства.
Монгольское гостеприимство уступало, возможно, лишь монгольской честности. Однажды Соловьёв уронил золотые часы и спохватился, проехав много вёрст. Они были ему доставлены на одной из следующих станций, правда, растоптанные копытом лошади. Приводили на показ барана, которого тут же резали, и казак, заплативший за него три серебряных рубля, делал шашлык на костре из кизяка[51]. За более мелкие услуги, например за помощь в преодолении рек, Соловьёв расплачивался с монголами кусочками серебряного рубля. Запах жареной баранины, пропитавший всех монголов, их жилища и даже степи, преследовал Соловьёва чуть ли не до самого Петербурга. Тишина, от которой звенело в ушах, небо в звёздах и полная безопасность окружали путешествующих в монгольской степи.
Взятый в дорогу револьвер так и остался лежать в чемодане. В течение 11 дней Соловьёв ни с кем, кроме казака, не разговаривал, потому что монгольского языка он не знал, а других людей, кроме монголов, он ни разу не встретил. Чем ближе к Урге, тем чаще приходилось преодолевать реки вброд. Пустыню Гоби пересекли на верблюдах.
В Урге находилось генеральное консульство России, генконсулом был Я. П. Шишмарёв, по происхождению то ли бурят, то ли амурский казак, начавший службу ещё при генерал-губернаторе графе Муравьёве-Амурском. Коростовец вспоминает, что Шишмарёв совершенно «омонголился» на своей долголетней и бессменной работе и, приезжая на очередную аудиенцию к посланнику в Пекин для совершения обряда кэтоу, что в переводе с китайского означало «челобитие», жил в монгольской юрте. Он уже не мог жить в европейском доме — там ему не хватало свежего воздуха. Прослужив бессменно много лет в Урге, Шишмарёв дослужился до должности генерального консула и чина тайного советника. Чиркин вспоминает, что помнит Шишмарёва древним, но довольно бодрым старичком, «бегавшим по министерским кулуарам и лестницам с быстротой, которой мог бы позавидовать любой молодой».
От Урги до Троицкосавска, стоявшего уже на русско-монгольской границе, было всего два дня перехода. После монгольской степи городок показался Соловьёву Парижем.
По Сибири поехали быстро. Байкал пересекли на пароходике, плыли и по Ангаре до самого Иркутска. В Иркутске Соловьёв, согласно протоколу, нанёс визит генерал-губернатору генералу Горемыкину, брату будущего премьер-министра Николая II. Железная дорога тогда до города ещё не дошла, до Зимы 300 вёрст ехали в тарантасе с попутчиком — так было дешевле. Всю дорогу держали наготове заряженные револьверы — в Сибири «шалили». По обочинам дороги там и сям встречались деревянные кресты — напоминания об убитых и ограбленных путниках.
Поезд от Зимы так часто останавливался на промежуточных станциях, что первые 200 вёрст ехали медленнее, чем на лошадях. Большие реки преодолевали на паромах — мостов ещё не было. В Петербург Соловьёв прибыл через две недели после того, как выехал из Иркутска.
В пути дипломатам приходилось искать содействия и приюта в своих миссиях, консульствах и посольствах. Относились к таким визитёрам по-разному. Визит незнакомого коллеги из далёкого Петербурга в каком-нибудь захолустье типа черногорской столицы Цетинье мог быть воспринят дипломатом как радостное событие, нарушавшее провинциальную скуку. Иначе смотрели на дипломатических визитёров в Париже, Берлине или Лондоне: эти города неизменно стояли почти на всех дипломатических маршрутах, проезжавшие через них гости появлялись довольно часто, а потому их визиты считались в посольствах обременительными.
«Во время войны и даже до неё много нареканий вызывал неприветливый и подчас грубый приём со стороны наших заграничных дипломатических и консульских чиновников, — вспоминал Соловьёв. — Один из моих коллег, шутя, предлагал выпустить отдельной брошюрой… книжку "Консульские зверства"…» Правда, «лишь меньшинство наших заграничных чиновников, но именно в больших центрах, принимало всякого посетителя, как собаку в кегельной игре, памятуя, быть может, изречение… нашего посла в Лондоне Бруннова, что каждая просьба соотечественника разрешается отказом».
Встречая какого-нибудь новичка, добирающегося до Рио-де-Жанейро или Нью-Йорка, «бывалый» русский дипломат в Париже всем своим видом показывал своё превосходство и говорил с ним в усвоенной манере, по-русски с французским прононсом.
