Ну, в общем, и тут все по-старому. И все мое «душевное выздоровление» выражается в том, что я живу в чистоте, а не в хлеве.

На днях написала стихотворение. Лежала на кровати и просматривала тетрадку, которую давно уже не трогала[473]. Лежала и читала. Читала и плакала.

Я говорю, что Игоря надо натурализовать во Франции и сделать это немедленно же. Юрий говорит, что надо ему добыть советское гражданство. По существу, ни я не возражаю против этого предложения, ни он — против моего. Каждый только доказывает преимущество своего плана. Оба мы сходимся на том, что Игорь должен быть полноправным гражданином своей страны, а не апатридом. Весь вопрос в слове «своей». Я доказываю невозможность сделать из Игоря русского человека — для этого нужно отвезти его в Россию. А для этого, прежде всего — самое тесное сближение с советской колонией — Тверетиновыми, Эйснером и пр<очими>, со всеми последствиями, которые отсюда вытекают — вплоть до шпионажа, доносов и т. д. Чтобы иметь доступ в Россию — нужно выслужиться. Для себя я это нахожу совершенно неприемлемым. Да и Россия для меня с каждым годом становится все дальше и дальше. Я не хочу России, немножко ее боюсь и никогда не поеду. Юрий после каждого советского фильма приходит совершенно обсоветченный. Все хорошо, и колхозы, и ребятишки, и авиация, и утки на болоте, и музыкальные школы, и парады… Правда, «великий Сталин» ему все еще противен («великий», а не «Сталин»). Я лениво с ним спорю, а, в конце концов, говорю только, что ни к России, ни к ее авиации и уткам у меня особенной нежности нет; что там, правда, происходит интересный социальный опыт, но для меня все это совершенно чуждо и неинтересно.

Я не буду возражать против сближения Юрия с советами. Я даже не буду возражать против сборов в Россию, если он до этого дойдет (хотя я этому не верю). Сама я в Россию не поеду, но Игоря отдам отцу. М<ожет> б<ыть>, там ему будет лучше действительно. Но в тот же день, когда он уедет, я кончу самоубийством.

Сейчас встретила Елену Ивановну около сената, возвращаясь из префектуры. Скорее удивились, чем обрадовались друг другу, хотя разговаривали в очень дружеском, чуть-чуть ироническом тоне. Хорошо одета, интересная, молодая; во всяком случае, много моложе меня. Не преминула мне рассказать, что она страшно устает, когда приезжает в Париж, что времени так мало, а все приглашают, что вчера она до 3-х часов «кутила с артистами» и т. д. Уже птица не нашего полета одним словом.

Б.Г. в январе уезжает на 4 месяца в Америку. Не спросила, м<ожет> б<ыть>, они вообще собираются в Америку? А в общем, я как-то жалею об этой встрече.

За несколько часов до «Нового года».

Итоги?

Довольно плачевные в общем. Игорь стал мне ближе и нужнее. Зато совсем потерян Юрий. Я с трудом могу представить себе такой момент, когда я смогу обратиться к нему за помощью. Разве уж самого последнего отчаяния. А уж он ко мне никогда не обратится.

Как-то совсем случайно искала лист бумаги, чтобы написать Лиле письмо; рылась в листах, из которых все были исписаны его стихами, и вдруг нашла две страницы, на которых были не стихи. Несколько слов бросились мне в глаза — и ударили. Я не могла удержаться, чтобы не прочесть все. Какой период? — наверное, после 36-го года. Пишет он обо мне, о себе и о Борисе. Себя он считает глубоко несчастным «с первой брачной ночи»… Но ведь это ложь! И какую «брачную ночь» он считает за «первую»? Едва ли он сознательно врал, когда писал. Значит, он сам в это верит. Обо мне он пишет все, что и нужно было ждать, но вот «брачной ночи» — я от него никак не ждала. Да и вообще все, что там было написано. Как страшно заглянуть в чужую душу и узнать чужую правду. Конечно, всякий дневник — настроение минуты… Ясно, что Юрий меня не любит, — когда он пишет такие вещи, он меня не любит. И я теперь уже никогда не смогу отделаться от впечатления, которое оставили на мне эти два листа, вырванные из тетради. Никогда, даже в минуты самой большой нежности (хотя, едва ли возможны такие минуты).

Юрий вообще уходит от меня. А я из какой-то глупой гордости не делаю попыток его удержать.

Игорь порадовал: из 30-го ученика стал 6-м. Никто не верит, да и он сам чувствует себя смущенным. На радостях выбил в спальне окно. В самые холода. Подарила ему часы за 130 фр<анков> — очень счастлив. Особенно, когда узнал цену. Страшный материалист.

Холода стоят ужасные, — 10 Больше недели лежит снег и на стенах узоры. Я сидела около печки в двух пуловерах и велосипедной куртке, голову повязывала платком и не могла согреться. О кухне страшно было подумать. Вдобавок газ горел еле-еле, потом — не то замерзла, не то лопнула где-то водосточная труба — нельзя было лить воду в раковину, потом и воду закрыли. Так было все праздники.

Видела во сне Бориса — в военной офицерской форме, у нас.

— Это что же за маскарад? — спрашиваю.

— У нас война.

Вот и все. А итоги — черт с ними!

Пожелание на Новый год? — денег!

В общем, довольно печально и гнусно. Было много водки и много вина. Одну бутылку удалось спрятать. Но и то перепились. У Владимира Степановича язык совсем заплетался. Я внешне была, конечно, лучше, но самочувствие поганое, жарко еще было, душно, накурено. Курить я уже не могла. В 1 1/2 Примаки ушли, а я стала нить холодную воду с лимоном, стакан за стаканом, и так всю ночь. Очень помогло. Спала я прекрасно — встала со свежей головой. Юрий ночью ушел к Федотовым. Предварительно успела с ним разругаться. Но только — как и из-за чего? Кажется, он ругался, что я с ним не пошла. Помню только, что я ему говорила:

— Да уходи ты скорее и ради Бога не возвращайся!

— Конечно, не вернусь, а с первым метро поеду на работу. А когда приеду, лягу спать.

— Уж ты бы и спать шел к Федотовым…

И т. д.

Юрий прочитал это имя (Б.Г.Унбегаун. — И.Н.) и замрачнел[474]. Потом, видно, стыдно стало, стал вдруг таким нежным и необычайно внимательным.

Это Игорю вместо bon point[475] за хорошо выученный урок по музыке[476].

Вообще (только бы не сглазить), с ним происходит какой-то перелом. И учиться стал хорошо. Прошлый месяц был 6-м, а этот 2-м! И баллы хорошие. Только домашние уроки (lecons[477] et devoirs) слабо — 4 и 5. Зато диктовка — 8, а по calcul[478] только у него и у Darlot — 8, и у него одного из всего класса две 10 — conduite[479] et recitation. Это дает ему кураж!

В субботу Юрий вернулся с работы в 4 часа утра. Я, хоть и очень спокойная, но считаю, что у меня были основания беспокоиться: не всегда же его велосипедные и рабочие accident[480] будут кончаться так благополучно, как до сих пор. А главное, хоть бы что.

— Ну, что ж такого?! Не в первый же раз!

— Нет, — говорю, — такой сволочью ты был в первый раз.

— Не понимаю, чего ты злишься. Ну, задержался. Вылез на Монпарнассе, ну встретил…

Когда родился Игорь, когда у нас были очень натянутые отношения, когда Юрий ни один вечер не сидел дома, он все-таки после ссоры, уходя на работу, говорил или оставлял записку, что, м<ожет> б<ыть>, пройдет прямо в РДО. А теперь уже этого, очевидно, не надо. Ведь я же никогда не спрашиваю его, куда он идет, зачем, когда вернется и т. д. Ведь, кажется, я его свободы ни в чем не стесняю. Очевидно, он решает, что судьба — жизнь — ни в какой мере меня интересовать не может. Еще и удивляется.