Кровавые события в Клиши и забастовка в метро и автобусах, вдоль тротуаров — невыносимые ордюры[421]. Митинг на зимнем велодроме. Битком набитые поезда метро и пение Интернационала. Немножко жуткое, чуть-чуть приподнятое настроение: начало революции? Потом — успокоение. Все, как всегда. Надолго ли?

Как всегда, да не совсем. Бастуют табачники, и сегодня в Париже уже с трудом достать «Gauloise» bleu[422]. Бастуют портные и служащие «Maison Choque»[423], так что Юрий уже который день там не работает, а это значит, каждый день 17 фр<анков> из кармана. Революции со всеми ее последствиями, в сущности, не хочется. Особенно жалко Игоря. По себе знаю. А с Юрием неделю назад произошел такой случай. Возвращался он от Фондаминского[424] в 1 1/2 ночи по Convention[425]. Ни души. У тротуара стоит маленький camion[426] с потушенными огнями, и пять фигур: четыре мужчины и баба. Двое подходят к Юрию и спрашивают, как проехать на Halles[427]. Юрий начинает объяснять дорогу. В это время двое других подходят сзади. Тогда один из них говорит:

— Хорошо, месье, на это вы нам дадите денег, чтобы платить за Halles, — и направляет на него большой нож.

Юрий не растерялся. Первые его слова были:

— Attention au nettement![428] — и дальше. — Vous etez mal conte[429]. У меня есть только 70 с<антимов>, на метро, так как я опоздаю, если пойду пешком.

— Да у вас есть еще бумажник.

Юрий достает бумажник.

— Да, в нем очень дорогая вещь: Carte d’identite. Больше ничего.

Негодяи пощупали сверху кармана, стоят в нерешительности. Один начинает заводить мотор. Юрий опять:

— Если вы правда едете на Halle, так вы поедете мимо моего дома и подвезете меня. Alors?

— Rues brave. Alors.

— Je pense beau, je suis ancien combattant.

— Qa. se voit. Et bien. Monte![430]

Доехали до rue du Chateau.

— Assez. Je descends. Au revoir et merci.

— Au revoir, copin.[431]

Драма кончилась фарсом. А ведь не всякий раз так бывает.

О смерти.

Две смерти меня очень поразили и потрясли. Первая: в январе в Эрувиле, сидя за столом, я заметила в груде бумаг и писем лист с траурной каймой. Бориса Афанасьевича не было и я, подстрекаемая каким-то любопытством, этот лист извлекла… «Наташа Голубкова». Та самая тоненькая, хрупкая Наташа, которая приезжала с отцом в тот год, когда я жила в Эрувиле, которая играла в халатике с Володей Подгорным, и с которой мы ходили в лес. Наташа Голубкова. Я всунула лист обратно и долго, пожалуй, и до сих пор не могу отделаться от ощущения какой-то подавленности, раздвоенности.

Вторая смерть — Евгений Замятин. Ведь я провела с ним всего один вечер у Унбегаун, и, кажется, ничего не читала из его произведений; но, м<ожет> б<ыть>, именно потому, что я встретилась с ним у Унбегауна, и потому, что именно в этот вечер и начались для меня новые и волнующие дни, и потому что я, думаю о Унбегауне и о тех, кого я бы могла там встретить, я неожиданно представляла себе Слонима и Замятина, м<ожет> б<ыть>, именно поэтому эта смерть меня так потрясла и раздавила. Как обо всем, что касается семьи Унбегауна, я никогда не говорю о Замятине. Со смертью этого, совершенно мне чужого человека, для меня ушло из жизни что-то близкое и любимое.

А вот о жизни. Вернее о незаметно ушедшей жизни. Как-то ночью Игорь заворочался в кровати, заерзал, перевернулся на другой бок и вдруг сильным заплетающимся голосом крикнул:

— Мы молодые хозяева земли…

И вдруг я совершенно четко поняла: да это они, дети, и есть настоящие хозяева земли. Они, а не мы. Нам уже поздно. Мы уже только играем в детей:

Это Игорю петь, а не нам. Мы уже прошагали свою жизнь — и пропали, м<ожет> б<ыть>, потому, что так и не выучились петь веселые песни.

И еще. Была я в среду в госпитале. Встретила Жаннет. Она уже невеста. За эти годы я ее все-таки видела и меня не поражает уже, что она взрослая. Но вот вошла барышня, молоденькая, слегка подмазанная, стройная, чуть-чуть ломучка. Жаннет подошла к ней (та села около меня) и назвала ее Коллет. Я опешилаpitie. Как? Неужели это Коллет. Потом ее назвали мадмуазель Женевьев Коллет. Та самая маленькая Коллет, с которой мы встречались в, где Marcelle нам делала пикюры? Которой я подарила свою коллекцию марок? Стала вся завитая — да, можно уловить какие-то общие черты. Но то была маленькая девочка, но ведь прошло 10 лет! Тогда ведь и я была молоденькой барышней, без морщинок у глаз, и тогда многие смотрели на меня, потому что им нравилась моя молодость, потому что у меня «вся жизнь была еще впереди, потому что, несмотря на болезнь, я была еще сильна, бодра и самоуверенна… Теперь Коллет 19 лет — ее время. Коллет, Жаннет — вот они теперешние, «молодые хозяева земли». Ведь для них я кажусь едва ли не старой, и я еще подмазываю губы, крашу ресницы, стараюсь казаться молодой и интересной, думаю еще о всяких глупостях, — не смешно ли?

Господи, за что же это! Вот уже около месяца, как я совсем больна. И больна гораздо больше, чем хочу себя в этом убедить. Ведь в таком состоянии я не только не могу ехать на Луару, но и до Медона в поезде не доеду. У меня совсем нет сил. Я ничего не вижу, в глазах все расплывается и ничего делать не могу, и, главное, ничего не хочу, только спать, спать, спать. Самое паршивое это состояние, когда ничего не хочется. Значит — больна. Конечно — все диабет. Ведь сахара у меня сейчас колоссальное количество. В госпиталь уже не хочу. Поздно: весна. Но я и вообще ничего не хочу. Спать, спать… Я совсем больна.

Мой дом — это напряженный и враждебный лагерь. Я не люблю мой грязный, неуютный, неприветливый дом. Поневоле здесь одичаешь.

Вчера была на пушкинском концерте[434]. Потом долго не могла заснуть. Юрий иронизировал: «Подумаешь, какая сентиментальная». Л мне очень грустно, что он не любит музыки!

Атмосфера в этом сумасшедшем доме сгущается настолько, что я теперь уже не представляю, во что все это выльется. Утром Мамочка встала в очень нервном состоянии и сразу же стала вызывать меня на ссору. Еще из кухни:

— Вот я пришла как раз, когда кофе начал закипать. А Ирина говорит, что у нас всегда кофе уходит.

Я из столовой огрызаюсь:

— Я не говорю, что всегда, а иногда.

— Нет, неправда, у нас никогда кофе не уходит и т. д.

Потом — в столовой. Я вяжу Игорю безрукавку из остатков

шерсти от пуловера. Мамочка тоже начала ему вязать что-то из разных шерстей, всех по маленькому моточку. Я дала ей большой моток своих. А когда стала вязать второй, вижу, что мне так не хватит, послала Игоря обменять мамочкин моточек на большой. Игорь возвращается с обеими. Бабушка говорит: «Не подходит». Это было, кажется, третьего дня. Так как мы перед тем только что поругались («Ты только и ждешь, чтобы Игорь схватил воспаление легких, чтобы сплавить его в госпиталь»), я не стала узнавать, в чем дело, и продолжала вязать. Так вот и сказала: