— Зачем вы ко мне приходили?
— Хотела вас видеть.
— Что же мне делать согласно вашему письму?
— Я не знаю. Что найдете нужным.
— Да, «вещи не хотят ставиться на свои места» — ни у вас, ни у меня.
— К сожалению, — а сама ну никак не могла удержаться от улыбки. Прощались. Молча целовал мне руку.
— Когда вы уезжаете?
— Во всяком случае, не раньше 15-го. Ну, вас я еще непременно увижу.
— Как хотите, — а сама опять смеюсь.
А сегодня опять поддалась искушению и пошла к нему в час. Конечно, не застала. Оставила записку: «Когда же вы бываете дома?» А сейчас послала ему свою книжку (он когда-то просил, чтобы «ему иметь») с короткой надписью: «Автору моего романа (который, вероятно, написан под мою диктовку). Ир<ина>». И внизу: «на память обо всем, что было и чего не было». Думаю, что придет в понедельник. В последний раз (я говорю честно: в последний раз) мне хочется его видеть, только не на улице, а так, чтобы подольше, чтобы договориться с ним не торопясь, по-хорошему, и проститься. С тех пор, как я почувствовала, что он слишком глубоко вошел в мою жизнь, что я его люблю — я опять перестала себя понимать. Зачем я опять начала эту «игру с огнем»? Я не знаю. Я знаю только, что скоро он уедет и вернется для меня уже другим. Интересно, что мы с Борисом всячески избегаем как-либо называть друг друга: по имени-отчеству уж очень официально, а просто по имени — не решаемся. А Юрий не называет его даже по фамилии, а просто: «этот господин».
Написала сейчас стихотворение, и прямо уже не знаю, где его записать. Мне просто Юрия жалко.
Зачем я прихожу в ваш темный дом?
[349] Зачем стою у вашей страшной двери?
Не для того ль, чтобы опять вдвоем
Считать непоправимые потери?
Опять смотреть внимательно в глаза,
Искать слова, не находить ответа?
Чтоб снова было нечего сказать
О главном, о запутанном, об этом.
Вы скоро уезжаете на юг.
Вернетесь для меня чужим и новым.
Зачем я вас люблю, мой тайный друг,
Мой слабый друг, зачем пришла я снова?
Простим ли мы друг другу это зло?
Простим ли то, что ускользнуло мимо?
Чтобы сказать спокойно: «Все прошло,
Так навсегда и так неповторимо».
5 августа 1935. Понедельник
А вот, что написала сегодня:
Я вас люблю запретно и безвольно.
Полгода проползли, как смутный бред.
За боль, за ложь, за этот гнет невольный
Ни вам, ни мне уже прощенья нет.
Я не кляну и не тревожу память,
Но видеть вас я больше не хочу.
За этот смех, за эту встречу с вами
Какой тоской я Богу заплачу?
За трепет риска и за радость тайны
Я не предам ушедшие года.
Такой любви — запретной и случайной —
Доверчивого сердца не отдам!
Пусть тяжело. Пусть мой покой надломлен.
Я вас люблю (ведь оба мы в бреду!)
Но в этот дом, где все мне так знакомо,
Мой тайный друг, — я больше не приду.
Нет, могу прийти — в последний раз.
Юрий безошибочно чуток ко мне. Сегодня он мне сказал, что я опять не та, что что-то опять не то. Пошел искать для меня велосипед (между прочим, к Вале Поплавскому), и вот уже 12, а его нет. Бедный! Мне его очень жалко. Вот уедет Борис, как это ни будет трудно, расскажу ему последнюю главу романа. А эпилог будет уже осенью, когда мы все втроем уже успокоимся.
8 августа 1935. Четверг
Не есть ли это мое первое настоящее разочарование? Попробую быть спокойной и писать все по порядку.
Ночь с понедельника на вторник — самая ужасная ночь в моей жизни. Юрий не вернулся. Всю ночь я просидела у окна (я увидела, что он забыл ключи). Да и никто ночью не спал. Но когда он не пришел и утром, в то время, когда должен быть уже на работе, я совсем растерялась.
Папа-Коля два раза бегал в комиссариат; ему сказали: «Приходите в 3».
В 7 1/2 я поехала к Шоку, где Юрий работал. Вижу femme de menage[350] моет пол. Я ее позвала:
— Madame, est-ce que nettoyeur les carreaux est venu ce matin?
— Oui, madame.
— Le meme nettoyeur que toujours? M. George? Blond. Vous etez sure?
— Mais, oui, madame, il travaillait.
— Merci[351].
Шла и плакала — уже от злости. А дома pneu от Юрия из Медона, 8.20 вечера. Очень сухое: «Вернусь вечером, не беспокойся». Начала понимать, в чем дело: вчерашнее настроение…
Вернулся он без меня, я была на базаре. Прихожу — сидит на диване.
— Здравствуй!
— Здравствуй.
Мне надо было взять деньги из сумки, смотрю — раскрыта, рядом лежит начатое мною стихотворение: «Я вас люблю запретно и безвольно». Так! Первая мысль: уйти до вечера к Борису. Да, конечно, к Борису, ведь он же писал мне, что всегда остается моим другом. Сделала пикюр и вышла в кабинет за сумкой.
— Ира, хочешь — поговорим?
Я молча села на диван.
Сильно волнуясь, но, сдерживаясь, совсем чужой и далекий, ледяным и сухим голосом он заговорил. Мысль: вот так он говорил с Борисом.
Начал он с того, что вышло неприятное недоразумение, что он отправил его (пневматик — И.Н.) в 6 часов, но ему на почте в Медоне сказали, что оно придет через два часа. Потом перешел к главному.
— Вчера, проводив тебя в библиотеку, я встретил этого негодяя (ты прости, что я о нем так говорю), и я безошибочно понял, Ира, что ты с ним встречалась, что ты мне лгала. Я столкнулся с ним лицом к лицу, и он, этот подлец и трус, побледнел, как полотно, и свернул в сторону. Он выдал и тебя, и себя. Вернуться после этого домой я не мог. Сейчас мне нужно было достать деньги в твоей сумке — я нашел это стихотворение. Я, конечно, знал, что ты его любишь. Но я все-таки не думал, что после всего, что у нас было, ты можешь меня обманывать.
Он говорил, медленно роняя слова. В голове вспыхивали отрывочные мысли: «Развод? Конец? К Борису? Нет! Самоубийство?» Да, в первый раз в жизни подумала о самоубийстве.
Я сидела, не двигаясь, с совершенно сухими глазами и, должно быть, сухим взглядом. Юрий не выдержал и прервал этот лед. Юрий меня спас. М<ожет> б<ыть>, даже от самоубийства, в тот момент я была способна на это. Юрий вернул меня к жизни. Он вывел меня из оцепенения, заставил меня долго и мучительно плакать, но плакать уже у него на плече, крепко обняв его за шею. Тут же я написала Борису письмо. Я помню его слово в слово:
«Вы всегда были в отношении меня обнаженно-эгоистичны. Но упрекать вас в этом я не могу. Вы никогда меня не обманывали и никакими красивыми словами не прикрывались. Вы не оправдали моего доверия. Я просила Вас помочь мне, поддержать меня — у вас не хватило для этого ни мужества, ни решимости. Но и тут, в конце концов, я не могу бросить вам упрека: ведь Вы были только не сильнее меня. Но зачем Вы оказались еще и трусом?»
Поняла, что можно все простить мужчине, даже подлость, но только не трусость.