— Как грустна жизнь, — заключил Досифей. — Я тружусь во имя справедливости, а она не приближается, а отдаляется. И порою мне становится жаль моих усилий, уходящих, как вода в песок. Не внемлет; видно, мне Господь.

— Нет, кир Досифей, имя твое не сотрется в веках, ибо память о добрых делах, об истинных подвижниках церкви не умирает, — убежденно проговорил Спафарий.

— Э, все тленно, и человек — игралище судьбы, — махнул рукой патриарх.

Он дернул за шнур и тотчас явившемуся служке велел запрягать свою двуколку — единственный дозволенный ему властью выезд. Для турок его высокий духовный сан ничего не значил. Он был духовным главою неверных, а потому ему разрешался экипаж об одном животном и двух колесах. Меж тем духовный пастырь турок шейх-уль-ислам выезжал в экипаже о шести животных в сопровождении почетного эскорта и скороходов.

— Отправляюсь в Порту: просить об отсрочке дани — казна пуста.

— Да сопутствует тебе удача, святейший патриарх!

Николай отправился в свою келью. В патриархии, как было сказано, скопилась богатая библиотека, и он решил воспользоваться ею для совершенствования в арабском, в коем был нетверд. Его привлекали сочинения арабских мудрецов. Он находил в них раскованность и свободу взглядов, чуждую его единоверцам.

Впрочем, они так же блуждали в поисках счастья и гармонии. Но порою судили здраво и смело. Он взял с полки фолиант, содержавший труды Абуль Валида ибн Рушда. Оказалось, он отрицал бессмертие души, возможность воскрешения из мертвых.

«Что думают философы о существующем мире? — вопрошал его халиф. — Вечен он или же имеет начало во времени?

От этого вопроса объял меня страх, — признавался ибн Рушд, — и я стал искать предлога, чтобы на него не отвечать».

Он был трезв в своих взглядах на мироздание, а потому и откровенен. И не опасался этой откровенности. Мудрец призывал правоверных возвратиться в добродетельный град, где нет ни насилия, ни обмана, ни лжи. Но, оказалось, он и сам не знал, где находится этот град.

«Мы не найдем, — писал ибн Рушд, — ни одного божественного законоположения без того, чтобы оно касалось не только мудрецов, но и всех без исключения людей. И поскольку счастье может быть достижимо не только малой кучкой людей, оно должно распространяться на весь народ».

И это утверждал мыслитель пять веков тому назад!

Николай стал выписывать мысли и афоризмы арабского мудреца. «Всякий пророк — мудрец, но не всякий мудрец — пророк». Или: «Полное познание Бога возможно только через познание всего сущего». Ибн Рушду были знакомы сочинения. Платона и Аристотеля, он вообще был широко образован, а потому и мыслил широко, что казалось Спафарию удивительным для столь отдаленного времени. Из глубины веков простирались лучи острой мысли. Женщину тогда принято было считать существом низшим, лишенным прав. Ибн Рушд почитал это несправедливым. «В некоторых городах, — писал он, — способности женщин остаются неведомы. И они служат только для деторождения и услужения своим мужьям. Это исключает другие их занятия, хоть порой они обладают выдающимися способностями. По этой причине они там не подготовлены ни к чему иному и более всего напоминают растения».

Ничего с той поры не изменилось в положении женщин ни в исламском мире, ни в христианском. Они все так же «напоминают растения», как о том писал ибн Рушд. Во Франции, однако, он видел иных женщин и много слышал об их видной роли в обществе. А шведская королева Христина?! Могла ли где-либо женщина достичь такой высоты? Она была выдающейся правительницей, которую, однако, сгубили пагубные страсти, вынудившие ее отречься от престола и бежать из страны. Молва приписывала ей убийство любовника, развратный образ жизни. Но кто знал истину?

Тем временем возвратился Досифей.

— Я побывал у рейс — эфенди, ведающего иноземными делами, — рассказывал он. — Мы с ним в добрых отношениях. Но он всего лишь двухбунчужный…

Николай знал, что единственным знаком отличия у турецких вельмож был бунчук — пучок волос из конского хвоста. За великим визиром — первым в чиновничьей иерархии — несли три бунчука. Были и просто визиры — двухбунчужные, стало быть, ступенью ниже. Рейс — эфенди двухбунчужный — был министром иностранных дел.

— Мы с ним в добрых отношениях, ибо он поумней и дальновидней самого великого визира, не говоря уж о других чиновниках Порты, этой, по выражению турок, рикаб и хумаюн, то есть высокого султанского стремени. Просил отсрочить долг за снятые места. Увы, он бессилен, вдобавок ко всему выставлена на продажу новая партия христианских рабов, шестьдесят четыре души — русские, сербы, болгары, валахи, женщины с детьми, даже старцы. Как быть, ума не приложу! Денег нет. Ждут посольства из Москвы, авось перепадет и нам на богоугодное дело, — с надеждой закончил он.

Москва лежала далеко на севере, в снегах, я о ней шла молва, как о третьем Риме — оплоте христианства, светоче православия. «Свет сияет из Москвы, — писал земляк Спафария молдавский патриарх Досифей, — распространяя длинные лучи и доброе имя под солнцем». В Москве у иерусалимского патриарха Досифея был покровитель и радетель, глава Посольского приказа ближний боярин Артамон Матвеев. Он не забывал о нуждах патриархии и сколько мог слал помогу.

Оставалось ждать прибытия посольства на зафрахтованном московитами корабле. И Спафарий, уставший от долгого сидения над книгами и рукописями, решил отлучиться от них и побродить по великому городу я вновь приложиться к его древним камням.

— Побродить? — усмехнулся Досифей. — Ты забыл, что на узких улочках Константинополя ты можешь либо утонуть в нечистотах, либо быть облитым помоями. Я дам тебе лошадку и прикажу выдать турецкое платье, а уж остальное в твоей власти.

Гнедая кобылка Маруфа была нрава покладистого, любила ласковое обхождение и речь, обращенную к ней. Казалось, она понимала ее, потому что настораживала уши и покачивала головой. Да и конюх подтвердил: да, она все нанимает и без команд, стоит только сказать по-гречески и повод тронуть. Смышлена, ровно человек.

Первый поклон — святой Софии. Пристроенные минареты не умаляли ее величия, а полумесяц на огромном куполе виделся ничтожной запятой.

Николай спешился, провязал кобылку к коновязи, навесив ей на морду торбу с овсом, и влился в ручеек правоверных, втекавший в храм. Всякий раз под его сводами он чувствовал свою малость, перехватывало дыханье, а душа… Душа воспаряла к горным высям. В храме царила торжественная тишина, изредка прерываемая хлопаньем крыльев да воркованьем голубей из-под купола, парившего в немыслимой высоте.

У него не было молитвенного коврика, и он пал на колена, ощутив прохладу каменных плит. Люди шевелили губами, твердя слова молитвы: «Алла, иль Алла, Мухаммед расуль Алла!» Николай же произносил свое, греческое: «Исполата Деспота!» — «Велик Господь!»

Казалось, божественная благодать сошла на него, и ангелы овевали его своими белоснежными крылами. Тысячу лет назад строитель, император Юстиниан, взошел в него и будто бы воскликнул: «Я превзошел тебя, Соломон!» Ибо храм этот превзошел иерусалимский своим величием. Турецкие символы по стенам не умаляли его христианского дыхания.

Николай пребывал в трансе. Это было нечто подобное сошествию божественной благодати, нахлынуло и не отпускало. Наконец он очнулся, тяжело поднялся с колен и вышел. Маруфа приветствовала его коротким ржаньем. Он похлопал ее по крутой шее, достал из седельного мешка круто посоленный ломоть хлеба и протянул его лошади. Она деликатно приняла его мягкими губами и, словно благодаря, покланялась.

— Вкусно? — Он спросил, зная, что оделил лошадь лакомством. И в ответ на его вопрос Маруфа снова закачала мордой.

Продолжать прогулку отчего-то расхотелось: он был полон душою. И как-то не хотелось расплескать это чувство.

Отвязав кобылку от коновязи, Николай решил воротиться в патриархию. Дорога пролегала по узким улицам с нависшими над ними балконными выступами. Возлежавшие среди нечистот собаки, похоже, чувствовали себя полноправными хозяевами. Они неохотно уступали дорогу и вновь занимали облюбованное место. Разномастные, со свалявшейся грязной шерстью, они исполняли роль санитаров и, будучи всеядными, поедали все мало-мальски съедобное.