— Алтын на двоих, — гордо отвечал Игнашка.

Гордость была нарочитой: они почитали себя богатеями — три алтына с гривенником было запрятано у них в сермяге. Герасим наказывал деньги беречь. На копейку-де в миру можно целый день прохарчиться.

«Мало того: еще полушку сбережете, коли бережливы будете».

Реки опоясывали Великий Устюг. Первая — Сухона, вторая — Двина, третья — Юг. Среди вод и стоял город, и обороняли они его надежней крепостных стен городища. Татарове подступились было, да оробели: реки быстры да глубоки, вброд не перейдешь. Вспять пошли.

Побродили наши странники, поглядели на красоты каменные да рубленые — этих было довольно. Помолились пред соборным иконостасом. Да решили податься не в схожую избу, а в один из монастырей Христа ради, как паломники. Выведали, что путников охотней всего принимают в Михайло-Архангельском монастыре и вскоре очутились перед гостеприимно распахнутыми монастырскими воротами с надвратной церковью во имя архистратига Михаила.

— Сбережем денежки наши, — решил Василий. — За ученье, небось, платить придется.

Приняли их в монастыре, даже расспрашивать не стали, откуда да куда. Отец игумен, сухой приземистый старик, показал им место для спанья, потом повел в трапезную и там приказал накормить странничков, чем Бог послал. А послал он им щец да каши полбяной.

— Ты смотри, — шепотом наказывал Василий товарищу, — крестись щепотью.

— Окстись, — ухмыльнулся Игнашка, — они тут все двоеперстники. Рази ты не углядел?

Сильна была старая вера с ее обрядами. И здесь — кто во что горазд — осеняли себя то щепотью, то двуперстием, а о греческих моленьях и слыхом не слыхали, хоть их и ревностно насаждал Никон с никонианами.

На следующий день наведались друзья в Гостиный двор, побродили по торговым рядам. Высматривали, не попадется ли работный человек с медным товаром.

Нашелся-таки! Крестики и кресты, иконки малые вроде тех, что они отливали. Только по-иному сделаны: — металл не литой, а выколоченный, вроде как из бронзового листа. Прилипли они к мастеровому, глаз не сводят. Он на вид суровый, борода черная чуть ли не до пояса, подвязанная, глаз вострый, сверлящий.

— Вы пошто тут крутитесь? — наконец заговорил он. — Покупить желаете али что?

— Мы, дядя, хотим выучиться у тебя художеству этому.

— Выучиться? — ухмыльнулся мужик в бороду. — Талан иметь надоть, руки непростые.

— А мы умеем. — Васька протянул ему бересту с рисунками.

Развернул мужик свитки, поглядел. Долго глядел, где нарисовано, а где выжжено. Хмыкал, бороду оглаживал. И наконец произнес:

— Что ж, робята вы рукастые и к художеству пригодные. Беру вас в выученики.

— У нас, дядя, гривенник есть, — похвастал Васька.

— Капитал, значит. Ну что ж и капитал сгодится. На харч. Пошли за мной.

Изба у мужика ладная, о двух этажах. Внизу мастерская, вверху хозяин с хозяйкой да с детишками. Двое подмастерьев в деле. Живут и харчатся по своим избам. Стало быть, приходящие.

Место для спанья определил хозяин новым своим выученикам во дворе. Там у него нечто вроде хозяйственной избенки стояло, а рядом овин, конюшня о двух лошадях, коровник о двух коровенках, еще овцы, птица разная. Богато жил, основательно.

И началось у них ученье. Хозяин-то оказался старой веры, и друзья не стали пред ним таиться, рассказали они про Выговское общежитье, о том, чем там занимались.

Хозяин — звали его Кузьма Егорыч — проникся к ним. Секреты своего художества без утайки выложил. Допрежь всего выучились они металл раскатывать. Тонкий, он лучше в работу идет и легче краску приемлет. Финифть называется.

Финифть — экое слово татарское.

— Самое русское слово, — говорит хозяин. — Немцы, слышь, кличут эмаль. Куцо, ровно птица какая-то.

В мастерской с зарею и до часу, когда день потухнет. Пышет огнем, искрами горн ли, печь ли. А в ней солнцем горит металл в глиняном корытце. Застывает лепешкою. Колотят ее с двух сторон, раздается во все стороны, и вот он лист. Делай с ним и из него что хошь. Красками этими из глин да камня разделают и снова в печь. Они там плавятся, блеск и цвет обретают. Красота! Финифть — колдовское слово. Эмаль опять же.

Заворожила наших выучеников мастерская. Не то что в Выговском общежитьи. Тут металл таковские превращения испытывает, что им и невдомек было. Вытягивают его в узенькие ленточки, а из них плетут вещи разные, словно бабы из шерсти вяжут: сахарницы, табакерки, шкатулки, подстаканники. Скань те ленточки зовутся. А еще накапают расплава на наковальню, он и застывает шариками — помельче и побольше. Из них тож разные художества выделывают. Зернью те шарики кличут.

Хозяин Кузьма Егорыч — великий искусник. Он и на серебро узоры наводит красоты необыкновенной, правда, дороги те вещи, потому что само серебро дорого: металл-то денежный.

— А что если копеечки да гривенники из сего серебра понаделать? — полюбопытствовал по простоте душевной Игнашка.

— Сведут тебя на съезжую на кнутами прополощут — вот что, — серьезно сказал Кузьма Егорыч. — А потом в каторгу сошлют, в землю Сибирскую, далеко-далеко. Монета — дело государево, вот что.

Вот ведь сколь податлив металл, ежели умелые руки к нему приложить, вот какую красоту он кажет. Привязались робята к хозяину да и он к ним. Давно издержали они свой капитал: два алтына и гривенник. И уж жили своим трудом, харчевались общим котлом и уговаривал их Кузьма Егорыч остаться. Они, почитай, всему выучились, что он умел: и финифтью металл украшать, и из скани затейные вещи плесть, и зернью отделывать…

— Талан у вас, робяты, неча ему в лесах да болотах гибнуть. Живите у меня. Мы тут все, почитай, старой веры и никто вас не тронет.

Шептались в своем углу Васька да Игнашка. Велик соблазн. Все ладится в мастерской, потому что ко всякому делу тут свой инструмент приспособлен, какого они прежде и не видывали. Потому всякая работа легко да быстро сполняется.

А как же дядя Герасим? Он их в науку послал, он им доверял? Как общежитные? Небось ждут не дождутся. Старцы опять же. Порчу могут наслать. По воздуху.

А можно ль оторваться от работы, которую поручал им Кузьма Егорыч? Никто их не подгонял, они сами, своим интересом торопились…

И сам город Великий Устюг приманчив. Реки, озера, рыбы всякой вдоволь. Хоть красной, коей у них в Выге не водилось. Рыба у них со стола не шла. Да и убоиной во щах лакомились.

Хорошо им жилось, занятно да покойно. Неужто от такой жизни надо бежать в леса?

А Кузьма Егорыч им и говорит:

— Смутил Никон Русь да, небось, ненадолго. Уляжется и станем жить по-старому.

Жить по-старому. Без опаски!

— Худородные!

— Пустошные!

— И откуда таковая напасть?!

— Оттудова. От Оки, Тарусою владели дворянчики мелкопоместные.

— Душ, сказывают, сорок.

Был большой сбор Милославских и их близких по родству. Из коих выделялся Богдан Матвеевич Хитрово. Его кликали просто — Хитрый, таков он был на самом деле. Татарские глазки сощурит, бороденку клинышком вверх взденет и изречет: возвышены не в очередь, не по достоинству, не но заслугам. Однако же царю-батюшке милей, стало быть, ему и видней. Не бунтуйте.

Кипели Милославские, аки ведёрный самовар, аки печь паровая, — оттеснили их Нарышкины, бояр родовитых, слуг верных да преданных, меж которых царевичи, царевны во множестве. Наследники престола законные, всем явленные.

А что делать? После долгого пощения возлюбил царь Алексей молодую супругу свою Наталью Нарышкину. Так возлюбил, что уж далее и более некуда. Просто оторваться от нее не может. И все Нарышкины, дотоле никому не ведомые, невидимые, в большой службе не бывавшие, пошли в ход.