Признание пришло наконец. И Савватий святил литые иконки по десятку в день. Сначала сюжеты были просты: Спас, Богородица с младенцем.

Но литейщиков брало за живое. Резали помногу фигурок, выхвалялись друг перед другом. Оловянные тарелки, ложки, многая другая утварь — все пошло в тигли, где плавилась медь.

Богоугодный ли промысел? Иные из старцев сомневались. Все-таки можно ль сравнить с иконами старого письма? Там на молящегося глядели ясные глаза, проникавшие в душу. Там божьи храмы гордо высились и праведники с воздетыми руками взывали к молящимся. Глядя на старую икону, хотелось творить молитву. А тут что? Игрушки. Иной раз не поймешь, кто есть кто.

Иконы старого письма излучали тусклое сияние, свет божественного духа. А эти?

— О, Господи, — взывал Герасим, — где сыскать изографов, кои могли бы писать на досках яичными красками? Где сыскать эти краски и все другие материалы для иконного письма? А тут все наладилось, и материал вечный, в огне не горит, хоть из огня и вышел.

— Прибредут, даст Господь, — рек старец Иосиф. — К нам в общежитье разный народ пристает. Бегут к нам люди праведного жития. Есть таковые и среди изографов.

— Э, отче, ждать-пождать, когда рак свистнет. А тут у нас все наладилось, прилепились к делу робяты и меж собою спорят, чей лик тоньше, божественней. Васька вон придумал и как украшать доличное, слово такое вызнал: глазурь. Смешивает камушки особые, рудознатец один показал. В огне плавятся, синим либо киноварным цветом остекляются, ложатся на металл ровно краска. Покажь-ка, Василий, опыты твои.

— Не больно удачно покамест выходит. Однако цвет играет, словно бы огонек горит.

И взаправду, глядит старец Иосиф и дивится: светится по-разному огнистый состав. Проба пока что, а сулит новую красоту открыть.

— Хорошо бы тебе, Василий, к мастеровитым мужикам пробраться да у них ихние приемы выведать. Слыхал я, что есть такие мастера в граде Великом Устюге да и в Ростове Великом близ Ярославля. Отче Савватий благословил бы тебя на такое дело. Верно, опасное оно, отпускной бумаги при тебе нет. Но мы бы тут кой-какой казны тебе подсобрали. Во вознаграждение за научение.

— Я бы рад, дядя Герасим, однако боязно. А вдруг схватят да начнут пытать, откуда взялся, да зачем, небось, беглой, от боярина утек… Станут бить кнутовьем.

— Да ты парень не видный, малец, одним словом, не привяжутся. Зато сколь выиграет наше ремесло. На всю Русь пойдет. Потекут к нам алтыны да рубли. Слава, опять же.

Старец Иосиф ухмыльнулся при этих словах.

— Слава, говоришь? Опасная то слава. Мы все беглые, все в розыске, царь Алексей шлет команды воинские для нашего погубления. Добро забрались мы в непроходимую глухомань. Да не самые страховидные враги государю. Врагов у него, на наше счастие, хватает: шведы, поляки, татары — напирают со всех сторон. Бунтовщики опять же на Волге.

— Отче Иосиф, ты правду говоришь, так-то оно так. Дак ведь мы уже далеко зашли в своем художестве и надоть его еще более возвысить. А как? Варимся в своем горшке. Василий бы понаторел, понабрался бы уменья. Вот слыхал я слово такое, финифть. Для украшения серебра да бронзы, что мы выпекаем. Нам, отче Иосиф, уж назад ходу нет. Коли положено начало столь высокому художеству, надобно его доводить до вершины.

— Пожалуй, — вяло согласился старец, пощипывая свою бородку. — Да ведь жалко мальца: а не ровен час, никониане изловят на муки.

— Ловок Василий, да разумом не обделен. Не попадется.

Боязно было парню: шестнадцатый годок шел ему. Жил среди своих. А тут — одному пускаться в дальний путь. Заробел, попросил в товарищи друга Игнашку.

Были они одногодки и по художеству однодумы. Ободрали всю бересту близ общежития. Разглаживали свитки, гладкая сторона становилась бумажным Листом, угольком рисовали лики: старцев, друг друга, зверей. Герасим судил, наставлял:

— Крупно выходит ладно, а пробуй мельче, и сходство сохранить.

Порою пробовали воспроизводить житийные иконы. Чтобы в клеймах мелкоту легко разобрать можно было. Достигли-таки.

— Молодцы! — хлопал их по спине Герасим. — Вам бы изографскую науку превзойти, вот был бы толк.

Снаряжали их в путь, почитай, всем миром. Наставляли: молодо-зелено, к жизни успели краешком прилепиться, а она велика да полна искушений и опасностей.

— Сколь ни говори, пока боками своими все не обдерешь, толку не будет, — заключил старец Савватий. — Ступайте смело, береженого Бог бережет. Сбережет он и вас, коль не станете трусить.

И они пошли. Помнили еще один завет — Герасима. Бойся не зверя, зверь человека не тронет, беги людей, обходи стороной, коли их много.

Вдвоем — привольно. Начнет солнышко восходить, и все ночные страхи как не бывали. Трухлявый пень со светящимися глазами, казавшийся ночью лешим, оборачивался пнем, а глаза — гнилушками. Дьявольским смехом, уханьем, хриплым кашлем не нечисть лесная, а совы да филины. По первости, конечно, было страшно, но мало-помалу разобрались. Держались едва заметных троп: то ли зверь проходил, то ли человек, все едино старались миновать опасных мест.

Шли не торопко. Открывали для себя лес. Такой он понятный и такой загадочный. Волны запахов окутывали их. Кто дышит? Волны звуков сопровождали их. Кто звенит, тюрлюлюкает, свиристит, скрипит; мяукает? Нет, не кошка — птица.

Замрут, бывало, глядят во все глаза, слушают во все уши, ловят запахи, кажется, всем естеством. Охота понять каждого лесного жителя. На поляне — трава по грудь. А в траве — целый мир.

— Давай порисуем, — предложил Игнашка.

— Нет, давай лучше полежим да поглядим, — возразил Васька.

И одно хорошо, и другое. Блаженство — лежать в пахучей траве, слушать голоса ее жителей и глядеть на их открытую жизнь. В самом деле, никто от них не таился: ползли, скакали, взлетали и садились словно их и не было.

Много было змей. Поначалу они пугались и гонялись за ними с посошками. А гады те иной раз шипя оборонялись, нападали, и тогда приходилось удирать. Потом поняли: не трогаешь, не наступаешь и тебя не тронут. Таков закон леса для человека и для всякой твари.

И вот однажды почуяли они жилье. Обошли его стороной. И еще не раз выходили они к погостам, пока не увидели впереди стены монастыря.

«Монахов не опасайтесь, — вспомнили они наставление Герасима. — Они вам приют дадут да и путь укажут».

Так оно и вышло. Подходили под благословение, глядели. Каким осеняют себя знамением. Если двуперстным — свои. Если щепотью — никониане. И те и другие относились к подросткам по-доброму. А узнав, куда они путь держат, указывали направление.

Велик оказался город Великий Устюг. Велик для наших странников после острогов и пустыней, мимо которых они проходили, несравнимо велик с их Выговским общежитьем, хоть изрядно разрослось оно за последний год.

Лапоточки пришлось выкинуть — износились.

— Храмов-то, храмов! Ровно Иерусалим-град! — восклицал Василий. — Красоты невиданной, главами в небо упираются.

— Позлащенные главы-то! — восхищенно тянул Игнашка. — Ишь, богатеи.

— Из камня строены. А хоромы-то, хоромы! Бояре, знать, живут.

— Глянь: крепость. Городище. Экие башни. Одна, другая, третья, четвертая, — считал Василий и сбился.

Много было башен: иные круглые, иные квадратные, иные многоугольные. Глядели грозно, щурились бойницами.

Через Спасские городищенские ворота, поминутно озираясь, так что сразу можно было распознать в них пришельцев, проникли они внутрь.

— Вы чьи? — остановил их тиун[27], по виду из боярских слуг.

— Слободские мы, — помявшись, отвечал Васька. — Впервой в град зашли, подивиться да Богу помолиться.

— Подивиться есть на что, да и помолиться есть где. Церквей божиих у нас не считано. Ступайте в Успенский собор, он у нас навроде главного.

— А где бы, человек хороший, нам головы преклонить? — осмелел Васька.

— А вот там, близ собора, земские избы да схожая изба, — словоохотливо объяснял тиун. — Там странников принимают. За копейку щей дадут да спать уложат. Копейки-то у вас найдутся?