Мимо мыльни проходил Иванов спальник. Она потянула его за рукав:

— Пойдем!

— А куда? — не понял он.

— Пойдем, пойдем! — И она втянула его в мыльню.

Исподнего на ней не было. Он быстро понял и загорелся.

Минут десять елозил, пока она изнеможенно не промолвила:

— Все. Иди. — И, спешно подмывшись, поспешила в Иванову опочивальню.

Он лежал с открытыми глазами и словно бы ждал ее.

— Пробудился, Ванюша? — как можно ласковей спросила она. — А он еще спит?!

— Кто? — не понял Иван.

— Вот кто! — И Варька смело впилась губами в вяло свисавший уд. — Спит, но сей час встанет, — бормотала она, работая языком. — Видишь, он уже готов.

— Ну? Старайся, — вытолкнул Иван коснеющим ртом.

И она усильно старалась. На этот раз Иван держался дольше, но ее наука пошла впрок, и он действовал уже самостоятельно. На этот раз Варька была внизу, и он вполне вошел в свою роль наездника. Тяжело дыша и время от времени охая, он наконец кончил.

— Любо? — привычно спросила она.

И он ответил:

— Любо. Нету более мочи. Погодь.

Она опять терпеливо ждала, пока он не обретет силу. Ждать пришлось долго, но Иван уже не отпускал ее. Он полудремал, держась за ее руку.

Через час все повторилось. Иван входил во вкус. Он открывал женщину. Когда он совсем обессилел, она шепнула:

— Завтра. Утречком. Опосля заутрени. Помолюсь за тебя, а ты за меня.

Варька поспешила доложить Софье. Ей преградили дорогу рынды.

— Куда поперла?

Варька дерзко ответила:

— Государыней царевною звана по неотложному делу.

Раздвинули бердыши, пропустили. Один ухватил ее за дерзко торчавшие груди.

— Не озоруй, — вырвалась она. — Не место.

— А где место-то?

— Потерпишь, скажу.

— Буду терпеть, коли скажешь.

Она велела доложить о себе государыне царевне. Софья была занята — у ней был стрелецкий голова Цыклер. Ключница велела подождать — она знала, какова важность Варькиной миссии.

Разговор, видно, шел промеж них важный, потому что Цыклер долго не выходил. Варька терпеливо ждала. Она чувствовала себя победительницей и важной персоной — впервые в жизни. Обычно же ее кликали заборным словом.

Наконец стрелецкий голова вышел. Софья, стоило Варьке показаться на пороге, тотчас выпалила:

— Ну?

Варька невольно заулыбалась. Она столько раз слышала это «ну» от Софьиного братца, что не могла удержаться.

— Чего лыбишься! Говори — годен?

— Еще как годен, государыня царевна. В раж его ввела, желает меня. Заутра звана.

— Господи, благодарю тебя, — крестилась Софья, — есть надежда. Опосля, как с ним управишься, придешь за награждением. Не истощай его только — слаб он здравием.

Тобольск — город богомольный. И правит в нем своенравно и своекорыстно воевода Петр Михайлович Салтыков. Но как я есть посол царский и грамотами от великого государя и боярина ближнего Артамона Сергеевича Матвеева изобильно снабжен, то принял он меня милостиво, все как есть рассказал и чертежи дорог в остроги ближние и дальние, путей водных и сухопутных предъявил. И трудился я немало, дабы точные копии с них снять.

Пробыл я в Тобольске-городе месяц, ожидаючи полой воды, как советовал воевода. И немало дней проводил в душеполезных беседах с ссыльным Юрьем Крижаничем, хорватом, человеком зело просвещенным и мудрым. Никакой вины он пред великим государем и его боярами не ведал, а сослан был по навету расстриженного патриарха Никона будто за потаканье людям старой веры. А еще Никон был в подозрении на нем, Юрии, будто он проповедовал веру латинскую и суть чернокнижник. Никон и меня подозревал в чернокнижии, но покровитель мой боярин Матвеев меня оборонил. Спесив был Никон и зол, во всяком просвещенном человеке подозревал супротивника своего. Ежели бы не доверчивость и простота великого государя, быть бы ему давно в опале, ибо он многие смуты произвел в церковном управлении и расколол православный люд до душегубства.

Великий труд исполнил Юрий Крижанич, живя в тобольской избе. Исполнился я удивления и восхищения, глядя на высокую стопу листов, исписанных им. Я уж о нем поминал и хочу только еще раз напомнить, потому как весьма много собрал он сведений о богатствах Сибири, в беседах с бывалыми людьми сведался об удобных речных путях, будто бы коими плыть можно не только в Китайское государство, но даже и в Индию из Мангазей и в устье Енисея и далее морским путем.

Но с горечью видел он, как немилосердно обходятся владетельные люди со своими холопами, то есть рабами. Читал он мне отрывки из своего сочинения и кое-что я себе списал на память. Ибо немало в них острых наблюдений и справедливого осуждения. Причина, как он пишет, распущенности, блуда, срамословия и бесчестия есть праздность и пьянство, в коем русские люди окончательно потонули. Ибо пьянство у них настолько распространено среди людей всех чинов и сословий, церковников и мирян, мужчин и женщин, что ежедневно на улицах и в грязных лужах находят пьяных людей, лежащих замертво. Пишет, он, что весьма распространено наказание батогами и плетьми. А то, что натура у них рабская, видно не только по нижайшим поклонам, при которых они бьют челом до полу, но и в отписках великому государю, где и князья и бояре именуют себя его холопами и рабами.

Для меня, впрочем, в этом писании его не было ничего особенно нового, ибо я вживе все это видел и сам бил челом сильным мира сего. Сам Юрий — радетель самодержавия. Он пишет о нем, что это будто бы жезл Моисеев, которым царь-государь может якобы творить все необходимые чудеса. При таком строе правления будто бы легко могут быть исправлены все ошибки, недостатки и извращения и введены всякие — благие законы.

Не во всем я могу с ним согласиться, но что сильная власть в государстве необходима для поддержания порядка и благопристойности нравов — это бесспорно.

Мы расстались дружески, как истинные единомышленники и люди одной веры, и третьего мая я отбыл в свой неведомый и предолгий путь. Сказывали мне, что прямой и безопасный путь водою от Тобольска до Енисейского острога на дощанике, а далее до Селенги — три месяца, ежели не торопко. А от Селенгинского острога до Китайского государства будто бы всего, месяц-полтора ходу. Где водою, где на конях и на верблюдах.

Много попадалось нам по пути малых деревень. В иных — десяток либо полтора дворов. Где — беглые люди обосновались, ревнители старой веры, а где — ссыльнопоселенцы за грехи невеликие, опять же по наветам никониан.

Приходилось высаживаться кое-где для пополнения запасов. Поначалу пугались люди, видя в нас государевых прислужников для изловления беглых. Земли по берегам плодные, хорошо родят ржицу и овощь всякую, но бедность в избах крайняя. Посуда вся глиняная, горшки да мисы, да из дерева долбленые дежи[36]. Ходят все босые, детишки в одних ветхих рубашонках, скроенных из лоскутьев разных да рванья. Едят тюрю, заправленную мукой, иной раз костей туда набросают. В заводе — скотина: коровы да свиньи, овцы да козы. Так в избах и живут вместях: люди и скоты, спят в обнимку.

В таких деревеньках продовольствоваться нам не приходилось: сами живут впроголодь. Высаживались в тайге, промышляли охотою, благо дичины всякой было изобильно. И лоси, и косули, и кабаны. А река — рыбная. Осетры не в диковину, да еще местная — муксун. Жирная, вкусная, повадились мы ее ловить сетью да на уду. Но вот с хлебушком было худо, сухарный был порцион. Луку и чесноку запасли мы вдосталь, да и в деревеньках они водились.