Он лежал на лавке, которая была коротка, и воображал себе безбрежное море и огромные корабли со множеством парусов. Как тот «Орел», который приказал построить батюшка в селе Дединове на Оке. Дядька, князь Борис Иванович Голицын, сказывал, что строение судов там начали было разворачивать, да только умедлилось оно из-за отсутствия знающих да умелых работников. Все больше суетились, обвиняли один другого в замедлении, а потому лес все больше на щепу переводили.

«Выучить бы людей, — говорил князь Борис, — да некому. Батюшка твой, царствие ему небесное, даже с герцогом Курляндским снесся: не дозволит ли отладить строение кораблей в его гаванях. Но тот так и не отозвался: видно, осерчал, не захотел».

— А я не пойду ни к кому на поклон, — тряхнув головой, произнес Петр в унисон своим мыслям, — негоже царю кланяться герцогу. Да и каково есть герцогство Курляндское? Муха рядом с Россиею. Нет, я должен выйти на море, хоть на Черное. А далее видно будет.

Он уже мыслил, как повелитель царства, а не как глава потешных. Мысленный взор его обострился. Он проникал сквозь годы. Но пока это был зародыш, только зародыш, из которого должен был вызреть плод. Все виделось ему пока еще смутно. Но уже чувства недовольства сущим, некоей недостаточности, неудовлетворенности будоражили его.

Наконец он заснул и спал крепко, несмотря на жесткое и узкое ложе. Проснулся он рано. Ночные сумерки еще нехотя уступали заре. Она медлила. Восток чуть алел. Утренняя свежесть пробирала, и он невольно ежился. Ни одной живой души не было видно. Лишь кони у коновязи мерно жевали сено да время от времени фыркали, отряхиваясь. Сторожевой пес выглянул из будки и, завидя Петра, лениво гавкнул, а потом, видно признав своего, широко зевнул и завилял хвостом.

Все спали, казалось, спало и озеро. Его гладь была подернута легкой рябью. Качались плоскодонки у причала, качался и бот с торчащей мачтой, словно бы призывая к себе людей.

Денщик, спавший на соломе у дверей, пробудился и вскочил, протирая глаза. Очумело рявкнул:

— Что повелишь, твое царское величество?!

Петр рассмеялся и махнул рукой.

— Ложися, покуда не призову.

И денщик покорно растянулся снова на ворохе соломы.

Петр остановился в раздумье. Будить ли Брата, спавшего в соседней избе вместе с Кортом. А потом, решительно тряхнув головой, направился к причалу, окликнув денщика.

— Ступай за мной. Отчинишь цепь, оттолкнешь лодью.

Он легко запрыгнул в бот, уселся на банку и ухватил конец шкота. Было как-то непривычно пускаться в плаванье одному, без Бранта и остальных спутников. Но он твердо решил испытать себя. Не вечно же быть с поводырем! Ежели что — догонят, есть на чем. Но он был почему-то уверен, что справится в одиночку. Накануне он убедился, что суденышко легко управляемо.

Ветер, как и вчера, тянул с берега. Ровный, несильный. Края облаков, беспорядочно разбросанных по небосклону, приметно зарозовели, и матовый свет лег на воду.

Парус, натянутый сильными руками, утвердился на своем месте. Петр поправил леер, и ветер тотчас наполнил полотнище.

— Пускай!

Денщик отвязал цепь и забросил ее на борт. А затем шестом навалился на корму. Бог отошел от причала, и Петр помахал рукою.

Ветер подхватил суденышко и понес его вперед. Навстречу заре.

Все Измайлово в очередной раз всколыхнулось. И в кремлевских дворцах и теремах — шу-шу, шу-шу…

Царица Прасковья снова понесла. Царица очереватела.

— Пучит брюхо неведомо отчего. Знать, дитё зачалося, — не то радуясь, не то жалуясь говорит царица своему повелителю, лежа с ним в его алькове.

Редко-редко требовал он ее к себе, приметно слабел царь Иван, сил оставалось только на моленье. Но все-таки время от времени побуждалось в нем плотское желание. Все более по наущению сестрицы Софьи. Ей он беспрекословно повиновался, чуть ли не робел.

— Старайся, братец, старайся, — понукала его Софья, — мы все за тебя и Парашу Бога молим! Экая радость — дети пошли! От тебя зависит продленье рода нашего, смыслишь ли ты?

Коли сестрица говорит — надо смыслить, она — главная в роду, она все знает, Господь дал ей ум повелительный, царский.

Царь Иван и взмолился:

— Парашенька, голубица, ну роди сына. Ну натужься. Порадуем сестрицу, ждет она. И сами порадуемся: новый царевич народился.

— Заговор нужен, — всхлипнув, отвечает Прасковья. — Воды святой от Троицы. И от ног старцев схимников. Вели игумену тайно прислать.

Призвал Иван ближнего человека и спальника своего, недавно жалованного Александра Ивановича Милославского. Ему можно довериться. Он сохранит тайну.

— Сочини ты, братец, грамотку к игумену Троицы, дабы прислал нам разных вод священных и целебных.

Сочинил. Принес, дабы была запечатана царскою золотой печатью. На снурке.

— Ну чти.

— «Царь и великий князь и прочая всея Руси самодержец, — ровным голосом чел спальник, свой, доверенный, — велит тебе, богомольцу, дабы сотворил и прислал нам, великому государю, в полной и непроницаемой тайне, ни единому человеку не поведавши, ибо, по слову апостольскому, тайна сия велика есть, священного масла великого четвертка в сосуде, и воды с ног великопостников и больничных братии, умыв сам тайно, я воды из колодезя Сергия три ведра, отпев молебен у колодезя, все помянутое за своею печатью».

— Хорошо сочинил. Теперя запечатай и пошли с верным человеком, — остался доволен Иван. — Да пущай не медлит, быстрей воротится, дело спешное, преважное.

Но нету угомону на царицу Прасковью. Просит она, дабы привели к ней юрода Афонюшку, обретающегося у храма Покрова на Рву, что в народе прозывается Василием Блаженным. Тот Афонюшка есть прорицатель и молитвенник, коли он слово скажет, по ево и сбудется.

Афонюшка заупрямился: побирался он Христовым именем на паперти, почитали его богомольцы, хоть был он гугнивый, борода в слюне да в соплях, бормотал невесть что, но бормотанье это наслано на него было свыше и в нем сокрыт тайный смысл. Коли разгадать его, откроется будущее, сокровенное, важное.

Втолковывали ему, что к царице Прасковье повезут его, великая милость и награжденье ждут его в ее покоях. Но он талдычил свое:

— Тута я, тута, не сойду, к царице не пойду, тырля-мырля-карабед, слово угодное.

Все ж уломали его. Усадили в царицыну карету, рядом сели стольники, за руки держат — не выпрыгнул бы. А Афонюшка беспокоен, ерзает, все свое бормочет:

— Тута я, тута, тырля-мырля-карабед, царица скормит обед, человеку Божиему Афонасию скорбному. Тырля-мырля…

И так бормотал всю дорогу да плевался смачно. Оба стольника морятся, дух от него идет скверный да и весь он скверный и грязный, нечистая сила! Но царица повелела — куда денешься. И великий государь хочет приобщиться. Противен он им, а сказано: святой человек, блаженный, он и порчу наслать может, говорили, и исцелить.

Стали подъезжать к Измайлову, а Афонюшка почал брыкаться да ругаться. И сколь ни уговаривали его, не присмирел. Так и доставили его — буйного, плюющегося — прямо к царицыным покоям.

Вышли царицына мамка да ближняя боярыня. Поклонились Афонюшке, попросили его благословения, словно он поп какой. А Афонюшка помахал в воздухе рукой и забулькал: «Бла, бла, блап!» Они несуразность эту и приняли за благословенье. Повели юрода в царицыны покои.

Вошел он, поклонился, плюнул и ногою растер. Царица ему обрадовалась:

— Благословен будь, Божий человек. Заждались мы тебя. Подай нам голос вещий. Просим мы у Господа и пресвятой Богородицы даровать нам сына. Проси и ты, тебе он внемлет.

— Тыр-мыр-дыр, — забормотал Афоня. — Бог все видит, прошу-шу-шу, дать, исполать…

Царица зашепталась с ближнею боярыней: просит-де он или нет. Как его понимать? Вроде бы молвил «дать». Надо бы еще воззвать к нему, пусть и великий государь — а он сидел за ширмою и слушал — убедится.