Патрикей ответил:

— Забыли уж когда. Который месяц скитаемся. Все травою да ягодами лесными перебивались. Удавил я раз глухаря. Так мы ту птицу на костре зажарили. Да голыми руками много ли поймаешь? Глухарь тот был подранок, потому и дался.

— Питайтесь, коли так. Однако келейку особую, о коей толковал вам отче Данила, взять негде. Положим, где посвободней, а далее поглядим. Может, в соседний скит определим. Тамо строятся важно, народу прибыло, вроде вас. Церкву поставили, вторую строят. Обстоятельный люд. Особливо духовный отец старец Игнатий. Весьма почтен, на поклон к нему ходят да за благословением. И я, грешный, ему кланяюсь, откровенья взыскую.

Через три дня отправились на Выг-озеро, к старцу Игнатию. Уж больно хотелось Патрикею да Варьке своим домком зажить. Может, и детишки пойдут, коли на то воля Господня будет.

Старец Игнатий был на всю Олонецкую землю славен. Молодым послушником сподобился он быть на Соборе 1656 года в келейниках архиерея Крутитского и Коломенского Павла. На Соборе том в присутствии патриарха Антиохийского Макария, митрополитов других восточных церквей (Макария сопровождал небезызвестный епископ Павел Алеппский, оставивший описание своего путешествия в Россию) патриарх Никон отлучил от церкви и предал анафеме двуперстников, староверов. Архиерей Павел, как двоеперстник, был лишен сана и сослан на покаяние в монастырь на севере. А ведь как славно устроил он свое подворье в Крутицах, деревнишке близ Новоспасского монастыря. Такую красоту навел, в изразцах цветных хоромы возвел, московский люд ездил любоваться. И со всем этим пришлось расстаться. Игнатий последовал за Павлом в ссылку, в Палеостровский монастырь, где преосвященный и скончал свое земное странствие.

Игнатий же остался в монастыре, куда для покаяния были сосланы и другие староверы. И стал монастырь раскольничьим, а Игнатий его настоятелем. Только решил он удалиться от сует и ушел из монастыря, ибо хотел уединения.

Так он основал пустыньку на Выг-озере. Да все равно от народа не ушел. Слава о его пустынножительстве и подвижничестве втуне не лежала, а покатилась по олонецкой земле и к нему стали прибиваться паломники да и строиться возле. Место благословенное — воды, леса, луга заливные, травы по пояс, благодать.

Вот туда и отправились в один из дней лета Герасим да Патрикей с Варькою. К старцу Игнатию на поклонение. Благословит остаться — останутся.

Благословил. Место указал, где строиться: готовой-то келейки не было, а полсруба им отдали. Вторую половину пришлось подымать самим, благо бревешков было заготовлено немало. Расчищали места под пашни, сводили лес. Да все равно лесу окрест хватало. Лес был кормильцем: не все хлебом единым кормиться, рыба тоже приедалась, хотелось и мясцом оскоромиться. А в лесу дичины много. То лося завалят, то кабана, то косулю. На медведя тож с острогою ходили, особливо зимою, коли на берлогу набредут. Ружья-то у них не было, Господь запретил. Луки со стрелами да копья, топоры да косы — вот и вся их охотничья снасть.

Зажили Патрикей с Варькой своим домком. Был он невелик: в два окошка, затянутых рыбьим пузырем. Посередке печь склали. На берегу озера копали глину, понаделали кирпичей, высушили и обожгли. На всю общину заготовили да им тоже досталось. Герасим наведывался часто: благо всего верст двенадцать до них было. Прибредал он для душевного собеседования со старцем Игнатием.

— Утешно сказывает старец. Господь его мудростью щедро наделил. Наш-то, Данила, хоть тоже подвижник, а столь мудро разглагольствовать не может, — говорил Герасим. — Благодать от Игнатия нисходит и в душу западает.

Короткое лето миновало, зарядили дожди, охолодало. Дров успели заготовить на всю долгую зиму. Заготовили и всего, что земля родила, в деревянных кадушках. Ягод и грибов, орехов и плодов всяких, репы да брюквы. Репу парили в печи — вкусно!

В церковь ходили на молебствия. Бедно было внутри, против московских-то церквей да пышных соборов, где все в золоте да серебре. А тут все деревянное, даже паникадило. С икон глядят темные лики-иконы старого письма, да и их не более десятка. Никакого блеску нет, а благолепно.

Тут старец Игнатий их и повенчал. Венцы были из бересты сплетены да кое-как раскрашены.

Возложил их на головы врачующихся, обвел их вкруг аналоя да и спрашивает:

— Охотою ли идете друг за друга?

— Охотою, — откликнулись оба враз.

— А с любовию? Любовь-то главное. Ибо сказано в Писании — Бог есть любовь.

— С любовию, святой отец. В любови соединились, в любови и живем.

— Это хорошо. Не токмо я вас благословлю на честное житие, но и Бог. Ибо доселе жили вы во грехе, не венчаны. Грех, правда, не велик, ежели вас соединила любовь. Она, любовь, все освящает. Любовь к ближнему тож, любовь к жизни, любовь к лесу и к озеру, к речке и к пашне: ко всему, что Господь наш создал. И к тварям земным, кои вокруг нас. Без нужды их нельзя погублять, аки божьих созданий. Токмо на прокорм, ибо человек есть венец творения и разумный хозяин всего сущего. Живите же в мире и согласии и тогда умножится над вами благодать Господня, и порадует он вас чадами.

И дьячок, прислуживавший старцу, сказал: «Аминь!» И все, кто был в это время в церкви, нестройно подхватили: «Аминь!»

Стали жить в законе. Ничего от этого не изменилось. Старались обзавестись детишками. Старалась Варька, старался и Патрикей. Но все по-пустому: никак Варька не тяжелела. Нутром понимала: много грешила прежде, плод вытравляла — вот и стала неплодною.

Взялись расчищать участок леса под пашню. Нелегкая-то была страда. Сначала валили деревья. Пилы не было. Патрикей орудовал топором, летели во все стороны щепки, Варька их подбирала в подол, оттаскивала к избенке, раскладывала на ветру: в печи станут растопкою. Щепы той скопилось много и хворосту. Все надо было собрать — печь зимою была ненасытна.

Патрикей тем же топором разделывал упалые деревья. На дрова. Но и на бревешки. Хотел баньку скласть. А еще овин. Глядишь, и скотинку кое-какую заведут. Пробудился в Патрикее хозяйственный мужик. Видно, унаследовал от родителей крестьянскую душу.

Тяжело трудились всю весну и лето. Пни надо было выжечь — поди-ка выкорчуй! А были они сырые и огню поддавались худо. Щепа и хворост и тут пригодились. Та, что сохла прямо на земле. Обложит ею пень, как запеленает, а потом и подожжет — то было Варькино дело. Пень и затлеет. Но не всякий. Иные обугливаются, а гореть не хотят. Снова и снова пеленает их Варька, откуда только терпенье берется. А не жечь нельзя: пашне помеха.

Труждались от зари и до зари. Тут же на месте и кормились, чем Бог послал. Времечко-то страдное: один день год кормит. Успеть бы вскопать да засеять. Благо семян сам Игнатий пожаловал. Ржи да полбы на кашу, а еще репы да брюквы-калиги — на разговенье. Более ничего здесь и не сеяли. Благо лес, река, озеро все остальное дарили — только умей взять.

Настал великий праздник Преображения Господня. С раннего утра потянулись все в церковь. Вырядились сами и вырядили детишек. А Патрикей с Варькой, засветло помолившись, собрались на свою пашенку. Почти у самого порога застиг их Герасим.

— Здорово живете! С праздником! А я думал сообща в храм пойти. Благолепно служит отче Игнатий, яко златоуст проповедь скажет.

— Да мы с радостью бы, — отозвался Патрикей, смутившись, — да вот собрались на пашенку: кабаны проклятые повадились ее рылами погаными буровить, спасу нет. Коли не оборониться, все труды прахом пойдут.

— Без городьбы плохо, — согласился Герасим. — И у нас, пока не огородились, кабаны озоровали.

— Перебить бы их, да как без пищали? Стрела не берет — шкура толста, — уныло сказал Патрикей. — А удирают прытко.

— Ну, коли так, то я пошел, — произнес Герасим. — Увидимся опосля. — И пошел себе вразвалку.

Церковная дверь была распахнута, изнутри доносился гул голосов. Герасим взошел одним из последних. В небольшом помещении были, почитай, все обитатели скита. Набились плотно: хотел Герасим пронырнуть поближе к аналою, ан затерли его. Ждали старца. Вот он показался из алтаря, и гул почти мгновенно смолк.