И вот тогда-то ему стала внятна мудрость царя Соломона в «Екклесиасте»: во многой мудрости много печали и кто умножает познания, умножает скорбь.

Так оно и было. Он читал и перечитывал «Екклесиаста», находя в нем откровения, великие в своей простоте. Ну разве не так:

«Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывшим прежде нас». Да и «мудрого не будут помнить вечно, как и глупого, в грядущие дни все будет забыто, и увы! Мудрый умирает наравне с глупым».

— Читайте и перечитывайте «Екклесиаста», — наставлял он своих учеников, — ибо это самый проникновенный учебник жизни. Затверживайте его, ибо он уместен и в простом разговоре, и в споре.

Да, он напитал и напитался. Пора было освежить впечатления и проветрить мозги. Пора!

Сборы были основательны. Он сам все перещупал, все проверил, в многолистном перечне нужных вещей становилось все больше прочерков. Озабочен был, однако, не он один, а весь Посольский приказ с его главою Артамоном Матвеевым.

Он то являлся, то пропадал, ибо царь Алексей постоянно нуждался в нем, в его советах, в его мнении. Царь самолично жаловал и в Приказ, и в палаты Артамона — этому никто не удивлялся. Ибо и царица не забывала своего любимого дядюшку и воспитателя. Она являлась к нему с Петрушей — трех с половиною лет от роду.

Живчик — так окрестили его няньки. Он то и дело норовил от них сбежать, укрыться. И царица-мать испытывала постоянное беспокойство, но и постоянную гордость. По всему было видно, что это не только царев сын, но и будущий царь.

Размахивая игрушечной сабелькой, он то и дело вступал в сражение с кем-нибудь, обычно с нянькой, с дедом Кирилой Полуэктовичем, с Артамоном, а то и с самим батюшкой царем.

Батюшка умилялся. Он подставлял свою грудь под удары, а потом подхватывал своего любимого воителя и принимался тискать и целовать его.

Все окрест с подобострастной улыбкой глядели на эти игры. Царевич лопотал:

— Я, я, я. Победил тя, батюшка царь.

— Победил, победил, — соглашался Алексей Михайлович. — Ты будешь великий воин на царстве. Будешь всех побеждать.

Петруша еще плохо понимал, что есть великий воин. Но соглашался «всех побеждать».

Штат у маленького царевича был уже большой. Кроме женского, ему услужали еще и постельничий, и стольник, и спальник, и окольничий, и иных чинов люди. Велено было оберегать его со всем тщанием, «яко государя самого».

Дитя — надёжа — резвилось. Поглядеть на него желали бояре из сановитых, но царь и царица боялись сглазу и порчи, а потому смотрины разрешались лишь избранным.

Царевна Софья и князь Василий Голицын, неизменный ее сопутник, принадлежали к избранным. Царь Алексей отличал Софьюшку. Он признавал в ней ум мужской, дальновидный, науками заостренный. Меж тем царевна светилась отраженным светом, и свет тот исходил от Василья Голицына.

Князь был ее наставником и советником на первых порах их сближения, а потом их повязали любовные узы, что было неизбежно. Вообще-то Софья и на самом деле сильно отличалась от остальных своих сестер.

Тетки промеж себя вспоминали Софьины родины. Царица Марья и ее венценосный супруг ждали мальчика. И повивальная бабка ведунья Авдотья, ощупывая живот царицы, с уверенность рекла: «мальчик». Бабка была доверенная, а потому безотлучно находилась при царице. Принимала она, почитай, всех новорожденных царевен и царевичей и ни разу не ошиблась, кто выскочит из чрева, кого Бог пошлет. Да, ждали мальчика.

— Царевича выродишь, — предрекала бабка Авдотья. — Вишь как у тебя получается: недобор в царевичах: Да и не жильцы они на белом свете. Вот натура и желаит уравнять с девками.

Авдотья была баба языкатая и говорила, что думала: знала, что ей, ведунье, нет замены в Теремном дворце.

И до последнего мгновенья, когда царица Марья тужилась и стонала в родовых муках, все были в полной уверенности; идет мальчик. А этим жданным мальчиком была Софья.

Конфуз был великий. Бабка Авдотья била себя в грудь и бормотала:

— Не ошиблась я. В девке этой более мужского естества. Погодите, она себя явит, коль Господь ее сохранит. Явит, яко муж.

Шепотом говорили, что пророчества бабки Авдотьи сбылось, что у Софьи Алексеевны мужской характер. Да и отец это признавал.

Царевна и князь пожаловали к Матвееву, где гостила царица с царенком и середь приказных — Спафарий. Эти были в задней половине палат и в царицыну половину не допускались.

Софья с Голицыным поклонились царице. Низко, как было положено. Царевна метнула недобрый взгляд на мачеху. Исподлобья, способный смутить. А Петрушка бегал вокруг нее, не даваясь ласкам, и бормотал на своем детском языке:

— Быр-дыр-был.

— Братец, братец, дай лобик, — напрасно взывала Софья.

Братец увертывался, юлил юлою и был неуловим.

— Ишь какой резвой, — сетовала Софья. Ей было досадно, что братец Петруша явно избегает ее.

Задерживаться не позволял этикет. Софья и князь откланялись и пошли проведывать Спафария. У него, по слухам, были сочинения Гермеса Трисмегиста. Они торопились: слух о том, что Спафарий во главе посольства отбывает в Китай, на поклон к богдыхану, расползся по Москве.

— Пожалуйте на Посольский двор, я там квартирую. Там и книги мои, — пригласил их Спафарий.

Ему было лестно внимание царевны, а с князем он уже не раз трактовал по ученым поводам: то о Платоне и его сочинениях, то о Геродоте — отце истории, то о баснях Эзопа, кои нужно было бы переложить на российский язык.

Они покатили вслед за ним. Спафарий занимал две небольшие комнаты в деревянном флигельке справа от ворот и крытого гульбища, улица уже носила название Ильинки по церкви Ильи-пророка, не так давно выстроенной на ней.

— Прошу, — сказал он, пропуская визитеров вперед.

У входа им низко кланялись слуги: их было четверо, считая горничную.

— Живу, как видите, небогато и должного простора не имею. Но за занятиями недосужно искать иное пристанище. После ваших-то хором, князь Василий, я и вовсе беден.

— Вы, сударь, приезжий, а я коренной, — отвечал князь. — У меня хоромы родовые, наследственные, равно и имения. Вы живете на жалованья, а я на доходы с маетностей. Можно ли ровнять?

— Да, князь, мы величины несравнимые, — согласился Спафарий. — И того значения, кое имеете вы, мне никогда не достичь. Даже в ранге полномочного посла, которого удостоен нынче царским соизволением. Для иноземца, согласитесь, это честь великая.

— Честь-то честь, коли нечего есть, — пошутил князь. — Однако могут и съесть, — продолжал он в шутливом тоне. — Звери дикие, неведомые, племена хищные, воинственные, путь неведомый. Вы отважный человек, сударь.

— Я, князь, уже докладывал вам: по натуре бродяга, странствователь. И пускаюсь в путь бестрепетно, в надежде открыть то неведомое, которое от цивилизованного взора сокрыто, и поведать о том миру. Удастся ли — не знаю.

— Удастся, — уверенно объявил князь Василий. — Я верю в вашу счастливую звезду.

— Благодарю, князь. Благодарю и вас, госпожа царевна.

— Так вы не забудьте книжицу, — напомнила Софья, ревниво оглядывая кожаные корешки.

— Сейчас, сейчас, Софья Алексеевна, — заторопился Николай. — Он у меня в соседней комнате.

— У вас и там есть книги? — удивилась Софья.

— Книги, господа, есть единственное мое богатство и достояние. Другого не имею, как изволил заметить князь Василий.

Он прошел в другую комнату и вынес толстенный фолиант.

— Знаменитый труд. Вверяю его вам до моего возвращения. Ну а коли сгину в пути — владейте. Пусть сохранится память обо мне.

— Добрая память, — поспешно вставил князь Василий. — Ее сохранят и ваши труды, которые хранит моя библиотека, притом на почетном месте да и с лестными надписями.

— Благодарю, — церемонно поклонился Николай.

Слуга снес фолиант в экипаж. И гости, исполненные благодарности, отбыли восвояси.

Царевна была нетерпелива. Четверня прямиком повезла их в хоромы князя Василия. Открыв дверцу, Софья выхватила фолиант и, прижав его к груди, как любимое дитя, поспешила наверх.