— Никон, царь-государь, слышно, забрал власть в монастыре. Бражничает без удержу да блудодействует. Не стоит он жалости твоей.

— С отчаяния он. Власти алчет. Любочестия в нем чрез край.

— Я бы лучше Аввакума ослобонил, — осторожно сказал Матвеев.

— А это бунтовщик. Тож по своему гнет. Покорства от него не жди. — Царь сжал голову руками и замолк.

Загнали себя в угол. Казалось, выхода не было. Патриарх Иоаким, митрополиты, архиепископы и епископы в большинстве своем стояли за Никоновы новизны. И сие подтвердили на последнем соборе, хоть самого преобразователя осудили и низвергли.

А ныне многие засомневались. Дорога оказалась плата за пустяшные эти новизны. Раскололся православный мир. Не ко времени.

— Как добиться замирения? — неожиданно спросил царь.

— Не знаю, государь, — откровенно ответил Матвеев. — Время должно замирить. Не надо бы предавать анафеме раскольников, чрезмерно это. Отлучать их от церкви, яко ослушников.

— Расколоучителей предают анафеме, — отозвался царь.

— И сего не надо бы.

— А патриарх упорствует.

— Вот то-то и оно. Иерархи наши, выходит, непримиримы. И воеводы шлют команды в охоту за раскольниками. Они хоронятся в глухих углах, добыть их трудно да и ни к чему. Пусть себе молятся по-старому. Греха в том не вижу.

— И я бы закрыл глаза, да не дают, — признался царь. — Желают свирепства. Мало во мне воли, вот что.

И опять из задрожавших глаз выкатились две слезинки, как две жемчужинки. Катились, не оставляя следов и пали, царь Алексей был чувствителен, но и впадал в крайность — свирепствовал, легко, впрочем, остывая.

Зная характер своего владыки, Артамон Сергеич поспешил переменить тему.

— Сибирь проведывать надо, государь. Мало мы о ней ведаем, каковы дороги, где водою можно плыть. В Китай, а пуще того в страну Индию. Утеряли мы след Великого шелкового пути. Караваны наши купецкие ходят кружным путем. А там пряности — имбирь, корица, орех мускатный, перец, еще нечто неведомое. Там порцелин — фарфор, посуда тончайшая, драгоценная. А еще там золото лежит неразведанное, серебро…

Глаза у царя загорелись. Вошла в него новая мысль.

— Там озоруют разные охочие до наживы люди. Промышляют мягкую рухлядь. Сие для казны накладно. Но надо бы послать туда рудознатцев, людей сведущих, чтобы не пустыми глазами окрест глядели, а примечали, где схоронено злато да серебро. А потом послать туда горных людей, добытчиков.

— Верно, государь. И я уж озаботился. Знаток великий и языков, и обычаев, и видов мест, где могут быть схоронены богатства, каменья самоцветные и все прочее. Я человека этого тебе представлял не единожны, как он переводчик знатный в Посольском приказе книги для душеполезного чтения составлял. Показал ты тогда положить ему оклад содержания против прочих сто двадцать пять рублев. Николай Спафарий. Согласен он ехать в Сибирь и в Китай к тамошнему царю богдыхану. Человек он бывалый, отважный, книжный, всеведущий.

— Помню, помню. Патриарх Досифей нам его в службу послал. Грек?

— Грек, государь.

— Ну и ладно. Ну и с Богом. Снабдить его людьми, и коньми, и всем потребным для столь долгого пути. Грамоту к богдыхану и министрам его ты сам составь. Желаем-де мы жить в великой дружбе и приязни с его богдыханским величеством, и завесть торговлю произведениями наших государств…

— Торговля кое-какая идет, государь.

— Припиши: знатную торговлю.

— Завтра же составлю и поднесу на подписание.

Артамон Матвеев был исполнителен, как мало кто из приближенных царя. Он просидел всю ночь и назавтра явился с бумагою. Царю оставалось лишь подписать, а печатью скрепил ближний боярин, потешу как был ее хранителем. Печать была большою и клалась не только на бумагу, но и на воск кармазинного цвета, скреплявший манускрипт и картинно свисавший с него.

Свиток пергамента был заключен в футляр. Велик был наказ Николаю Спафарию, много было в нем слов нужных и ненужных, однако этикетных. Весьма полагался на способности Спафария великий государь, а вернее, его второе «я» Артамон Матвеев.

— Особо гляди, какими промыслами промышляют; — напутствовал он Николая. — И не моют ли где золотишко? Нужда великая в нем, нету у нас своего. Да, может, и есть, да, может; и много, а не ведаем мы всех своих богатств. В Сибири ж чего только нет и где-то там золото да серебро хоронятся. Да горюч камень, еще какие-нибудь диковины неведомые. Открой, глаза у тебя востры, а ум еще вострей.

— Великие надежды на меня возлагаешь, друг сердешной, Артамон Сергеич. Оправдаю ли? Пространства дикие, неведомые, огромные, могу ли я, будь у меня хоть дюжина глаз, объять их? Ум, говоришь? Но ума, сколь бы он ни был обширен, мало, чтобы охватить столь огромные пространства. Буду стараться во славу России, ибо велика честь быть ее послом. Но не ведаю, возвращусь ли живым, ибо неведомые опасности предвижу на своем пути. Помолись за меня Николаю Угоднику, покровителю моему, охранителю.

— Я уж указал, чтобы готовили тебя в дорогу. Припас всякой, да вещи носильные в зиму и в лето, и еще всякое нужное. Дьяки наши не одно посольство снаряжали, ведают, что надобно.

— Куда? В страны европские? А тут тыщи и тыщи верст неведомого пути. Приказал ли ты подарки диким племенам покласть, дабы их умилостивить. А подарки самому богдыхану да мандаринам его? Одних подарков надобно три десятка вьюков.

— Распоряжусь насчет подарков. Кабы не поскупились. Полусотню казаков дам тебе в охранение. Спутников из подьячих.

— Толковых да не менее десятка. Чтобы помощниками мне были.

— Непременно. Озабочусь.

Дни пошли хлопотные да суетные, голова пухла от забот, которые в нее не вмещались. Остановиться бы, оглядеться, одуматься. Некогда. Помощников ему отрядили ленивых да тугодумных. Двух он прогнал, остальных заставил крутиться. Но все едино: груз виснул на его загорбке.

И все-таки однажды вечером, когда он прилег и смежил очи, вдруг нахлынул великий страх. Вскочил, простер руки к Угоднику.

— Чудотворче великий, обереги мя! Груз тяжкий возложен, боюсь не снести. Тайга непроходимая, пустыни безводные, горы до небес, куда и зверь не досягнет и птица не долетит. Николи я не робел пред странствием, под ногами версты, версты и версты, тыщи верст. А тут вдруг взяла меня робость. Наставь, чудотворче, напой меня силою!

И показалось ему, что суровый бородатый святой с нависшими бровями поднял руку в благословляющем жесте. Отнял ее от чудотворной книги, прижатой к груди, и благословил. Виденье ли? Причуда ли воображения? Или доподлинное чудо, и Угодник благословил его всамделе?

Что это было? Прижался сухими губами к лику святого в надежде на повторенье чуда.

Увы, чудеса не повторяются, он это понимал. Это Моисей мог беседовать с Богом, ибо Бог оберегал народ израильский. То было в незапамятные библейские времена, когда Мир был наполнен чудесами. Но Николай понял одно: Угодник будет над ним. Он охранит его в пути, своего тезку, в сердце которого вложил железную решимость и бесстрашие.

Видение было мимолетно. Так же, как благословляющий жест Угодника. Он был готов к этому бесконечному пути. Он, Николай Спафарий, вечный странствователь.

Сомнения были. Непрочные. До видения. Он легко согласился, когда Артамон заговорил с ним об этой миссии. А заговорил, потому что знал все перипетии жизни Николая, знал его бродяжий норов, принимал исповедь: устал-де сидеть над книгами и бумагами, ослобони. Он преуспел за эти пять лет. Вот перечень: «Арифмологион», «Хрисмологион», «Избрание и венчание на царство царя Михаила Феодоровича» (Вдохновлен был Артамоном и записями его), «Василиологион», «О Сивиллах», «Титулярник», «Родословие великих князей и царей российских», «Книга избранная вкратце о девяти мусах и о седми свободных художествах», «Книга иероглифийская» и еще много чего. Нужно было сочинять учебники, по которым наставлялись бы два его знатных ученика — сын Артамона и молодой князь Черкасский. Учил он их не только языкам греческому и латыни, но и еще тому, что знал. Знал же он много.