Подъехали к теремам, а навстречу скоморохи да гудочники. Крики, взвизги дудок, ржанье лошадей. Снег возле утоптан, желт от конской мочи и от дымящихся либо закаменелых катухов.

У Спафария голова кругом пошла. Взлез на гульбище, все выше, горкою, и попал в пахучие сени. Травы сушеные к потолку подвешены. Поневоле замедлил шаг, вдохнул в себя пряный запах лета, лугов, цветочных полян. В слюдяные окошки солнце посверкивает; рисует цветные узоры.

Голоса впереди послышались, будто знакомые. И впрямь, Анфим с дружками каким-то чудом сюда пристали.

— Вы откуда? — удивился Спафарий.

— А мы с другого боку. Боков-то у хором — несчетно. Блудили, как ты, гречанин, да вот и встренулись.

— А куда идти?

— А мы сами не знаем. Где более шумства, туда, стало быть, надо править.

А шумство слышалось со всех сторон. Неотчетливо, то вспыхивая, то замирая. Где-то там пировальные столы: аппетитные запахи плыли со всех сторон. Только сейчас он почувствовал щемящее чувство голода С утра маковой росинки во рту не было. Маковая росинка — это образ, а мне подавай сейчас поросенка» Жаренного в собственном соку, я и с ним бы справился.

И он пошел, пошел, втягивая ноздрями воздух, на запах жареного.

Далеко ходить не пришлось. В небольшом дворике меж хоромами стояли простые рубленые деревянные столы, уставленные всякой снедью.

Они, как видно, предназначались для челядинцев и всех Добрых людей, кто пожелает выпить и закусить за здравие и благополучие царя-батюшки и его молодой супруги, царицы Натальи.

Ополоснув руки в бочке, он ухватил первое, что ему попалось, — жареную курицу и, свирепо разодрав ее, впился зубами в хрустнувшую мякоть. «Пережарили, черти!» — подумал он.

Но вот он, вожделенный поросенок-кабаненок — трофей Царской охоты. Его худо опалили, пришлось счищать щетинку ножом. Но, по счастью, то была молодая щетинка.

Поросенок сопротивлялся, пришлось подталкивать его ендовой браги.

Ядреная была брага. После третьего глотка Спафарий почувствовал легкое кружение. Всего только легкое. А шла-то так легко, словно не бродил в ней хмель, задорно понукая: еще глоток, еще, еще.

Все закружилось в хороводе: хоромы, столы, башенки, яства, бочка, куда он не раз окунал жирные руки. И Николай свалился под стол.

Вытащил его оттуда Анфим.

— Ой, лихо, никак уши отморозил, — приговаривал он, оттирая снегом побелевшие уши. Но вот они порозовели, затем покраснели. — Брагу пей да меру разумей, — приговаривал он. — Она хоть кого с ног собьет. Ты, что ли, впервой?

— Впервой, — признался Спафарий. — Вкусна, да вроде бы не хмельна.

— Так и баба, — засмеялся Анфим, — вкусна, вроде не хмельна, а как распробуешь — не оторвешься… Сыт? Пьян? Пора и на боковую. Эвон, Москва наша далеконько. Уж и огни затеплили.

Голова шла кругом. Колокола продолжали трезвонить. Волна за волной накатывали волны звона — ближние, те, что рядом, и, смягченные снегами, дымами, в версте, и совсем дальние, словно треньканье бубенцов либо колоколец поддужных.

Вдруг откуда-то из-за храма Вознесенья бабахнуло, и в небо, серое от зимних сумерек, взлетел диковинный огненный шар. Спафарий эдакого навидался. А Анфим задрожал, мелко-мелко закрестился и упал на колена.

— С нами крестная сила! — бормотал он, инстинктивно закрывшись ладонями, но, мучимый любопытством, видя, что Спафарий спокоен, осторожно раздвинул пальцы.

Шар между тем рассыпался огненными брызгами и потух.

— Что это? А, Николавра?

— Огненная потеха. По-немецки фейерверк. Артамон Сергеич выписал ради свадебного торжества. Скоро, говорит, и сами научимся такое действо творить. Нехитрое дело. Никакого заморского зелья не надобно, порох да сера.

— То-то, я чую, серным духом запахло. Аки нечистый пролетел. А ты, вижу, сей огненной потехи навидался?

— Как не навидаться, коли она в обычае при королевских да княжеских дворах.

— Тебя, вижу, Никола-гречанин, ничем не удивишь. Ты всего навидался.

— Не удивишь, верно: Я, Анфим, уже, дочитай, полсвета прошел. А все тянет и тянет. Мир огромен, в нем великое множество диковин есть, о чем я в разных книгах читывал. Есть люди, ликом нам подобны, а совсем черные…

— Мурины, — подсказал Анфим. — Святой был человек.

— Есть люди желтые, красные, коричневые. Есть горы, досягающие до неба, говорят, там живут сонмы ангелов божьих. Есть змеи в пять сажен, морские чудища… китоврас, тот, что Иону проглотил. Охота всему самому надивиться, потрогать.

— Что ты, что ты, Бог с тобой. Уволокут, сожрут!

— А я хоть издали.

— Ну-у, — и Анфим покрутил головой, — отчаянный же ты! Тут из деревни в деревню, на полсотни верст, опасаешься, а ты на тыщи верст замахнулся.

— Я ведь не замахнулся, я уж много тысяч верст проехал, прошагал, проплыл. Важно!

Анфим махнул рукой — отпетый-де, и скрылся в хоромине. А Спафарий пошел вкруговую, дивясь в который раз, как велик деревянный дворец — подарок невесте.

Он миновал главные хоромы, где пировал царь Алексей со своими ближними. Артамон Сергеевич сидел по правую руку, что показалось ему необычным: то было место наследника — цесаревича Феодора. И, незаметно завернув за угол, оказался у особняком стоявшей светлицы с башенкой и флюгером в виде петуха. Тут был свой пир.

Он тотчас узнал Софью Алексеевну, — цесаревну, правительницу, вокруг которой толпились Милославские. Никто не обратил на него внимания; распаленные выпитым, нетвердыми голосами они спорили о чем-то.

— Царица! Ее Артамон под государя подложил. Теперь они заберут силу, — надрывался окольничий князь Иван Михайлович, осмелев и потеряв осторожность. Он был мертвецки пьян, и липкая слюна стекала с его губ прерывистой струйкой.

— Не давай воли языку, а то урежут, — урезонивала его Софья. — Наш случай минул, нам ныне всем теснее сомкнуться надобно и политично действовать, дабы власть не упустить. Нас поболе будет, за нами, почитай, вся Дума. А Нарышкиных — горсть. — И она для наглядности растопырила пальцы правой руки. — Осторожней, тишком — более добьемся.

Софья говорила веско, не повышая голоса, князь Иван и тот приумолк, слушая ее.

— Пока новая царица не в силе, надо под нее втихую подкопы подводить.

— Бабу ведаю, варит зелье! — завопил Иван. — Смертное то зелье…

— Молчи, дурак! — брезгливо произнесла Софья. — Мы тебя тем зельем опоим, дабы язык не распускал.

— Кирила Полуэхтович, отец царицы, слаб. Не в нем сила: в Артамошке, — продолжала Софья. — Вот кого извести надобно.

Она оглянулась и понизила голос. Спафарий оставался незамечен.

— Сами знаете: дела наши плохи. Феодор не жилец на белом свете: ноги опухли, не держат, Иван и вовсе немощен, век поднять не может.

— Головою ущербен, вот беда, — вмешался, дотоле не подававший голоса боярин князь Иван Андреевич.

— Мужская ветвь Милославских угаснет, — многозначительно произнесла Софья. — Стало быть, надежда на нас, баб. Мы с князем Василием Васильевичем Голицыным раскумекали все дело и найдем выход. Пока мы, Милославские, в большинстве, надобно действовать. Артамошка хитрые сети плетет, не ровен час, и обыграет нас. Глянь-ка, как он государя-то к себе приворожил. Ровно приворотное зелье какое-то варит да помаленьку капает.

— Ясное дело — чернокнижник, — снова подал голос боярин Иван.

— Его Гамильтониха секреты заморские противу нас выставляет. Ты, сестрица, держись Василья Васильевича, у него голова, что котел, варит.

— Он с Матвеевым и с его Гамильтонихой в приязни, — буркнула Софья. — Оба они заморские обычаи блюдут. С гостями иноземными якшаются, не по-нашему балакают. Однако Василий весь наш человек.

— Ты его к себе гни, — бормотнул нетвердо Иван.

— Без тебя разберусь, дурак, — огрызнулась Софья.

Порешили тайно собраться в хоромах князя Василья Голицына. А ныне разойтись по пирующим, дабы не привлекать внимания и не возбуждать подозрения.

— Матвеев Артамошка в три глаза за нами зрит. — Иван окольничий продолжал свое. — Сбираться втайности.