— Да небось твои письма стыдно самому себе вслух читать, а не то что в колхозе, на народе.

— Это ты брось! — И всем известный похабник усатый Васька шелестит объемистой пачкой писем. — Моя баба тоже толк знает. Вот… «А еще читала я твое последнее письмо на посиделках про Карпатский рейд девчатам да бабочкам молодым. Очень все довольны остались, что про вас, партизан, такие геройские подробности узнали… А то только по радио и слышим. Но радио штука мудреная. Там ноне все партизаны буквами обозначаются: одни буквой — Кы, другие буквой — Ву. Попробуй догадайся… И зачем эти буквы выдумали? Надо все описывать в точности».

— Дура твоя баба. Никакой конспирации не понимает.

— Она же с другого боку подходит. С душевности, — говорит кто–то третий в глубине каморы. — Опять же и комиссар Мыкола объяснял намедни, что письмо с войны — великое дело…

— Когда это он объяснял? Что–то не слыхал я такого объяснения.

— Глухому два раза обедню не служат… Он, когда к санчасти подходил, так прямо и сказал на ходу раненому одному: «Пиши, брат, ничего не скрывай! Она все поймет».

— Так ведь это он раненому сказал. А ты при чем? Бугай здоровенный…

Молчание.

— Что ты, дурья башка, можешь расписать толкового? Ты кто — командир отделения или сам комроты?! Подводчик, ездовой. Крутишь хвост кобыле, и вся война у тебя возле этого хвоста.

— Вот сам ты и есть дурья башка… Подумай: бабочка у меня молодая, а с последней почтой от нее пришло только шесть писем. Почему? Писать некогда? А как же раньше было время? С каждой оказией я больше всех получал… Понимать надо так: сейчас война в переломе, раненых там, контуженых и прочих выздоравливающих прибавляется… Могут они ей голову завертеть? Совершенно свободно. До чего серьезного она, конечно, не допустит, а все же… Вот и стараюсь, пишу ей… Впрочем, что ты в этом смыслишь, холостежь несчастная…

Опять молчание — и снова голос Васьки:

— Может, какой отряд из местных выходить из тыла будет — передам. Лишнее предупреждение молодой жене никогда не помешает.

— Ну и недогадлив же ты, Васька! Да от одного такого числа писем загуляешь. Ведь ты вполне можешь письмами своими распалить ее.

В ответ — торжествующий, самоуверенный смешок. И снова тишина…

Все делают свое дело. Чистят оружие, пишут письма, перевязывают раны, маракуют возле карт.

И подходит каждый «со стороны душевности». А где же твоя душевность, командир? Наверно, в том она, чтобы враг ни днем, ни ночью не имел покоя. Встаю с завалинки, иду в штаб:

— Итак, решено! Бакрадзе бросаем на Горохов! Город брать необязательно. Но устроить панику на дороге Горохов — Львов, где наверняка движутся отступающие колонны врага, нужно во что бы то ни стало. Нашумим и смоемся! Как это сказано у Дениса Давыдова: «Убить да уйти — вот сущность тактической обязанности партизана». Пиши приказ и ставь грузину задачу. Пускай с Брайко посоревнуется!

После нескольких гнилых дней с дождями и туманами, съевшими весь снег, дороги совсем расквасились. Но сегодня с утра талую землю вновь прикрыл белым ковром пушистый снег. Дороги стали пухлыми, как перина.

— Опять придется переходить с телег на сани, — сокрушается Федчук, подъезжая к моей тачанке.

— Это в который раз?

— Выехали на телегах, перед Стоходом перешли на санки, под Владимиром–Волынским взяли у бандитов снова телеги. Теперь уже будет четвертый. Вот зима!..

Ближе к вечеру заголубело на небесах и по горизонту обозначился жирной чертой густой бор. Он обнимает своими крыльями весь видимый юго–запад, резко отделяя белую землю от сияющего золотом небосклона. Солнце уже кануло за горизонт, но лучи его еще играют над лесом. А на востоке совсем другое — там небо взялось густой синевой. Ветры вдруг сразу стихли. Мороз прихватил сверху снежную перину. Воздух напоен какими–то неясными ароматами. Но эти ароматы забивает терпкий запах конского пота и дегтярной сбруи. Запах походов! Лишь когда выскочишь вперед колонны и отойдешь по снегу в сторону от дороги, потянется сквозь морозный покой тоненькая струйка воздуха, пахнущего хвоей, да пощекочет ноздри прогорклый дымок, напоминая о человеческом жилье. Еле уловимая струйка мирных зовов бередит душу, волнует сердце, заставляет его стучать сильнее…

Село Печихвосты — место стоянки обозов и командный пункт наших небольших, но лихих подвижных групп. Петя действует под Бродами, Бакрадзе подходит к Горохову. Токарь шурует под Порыцком и Каменкой–Струмиловской. А Ларионов снова перескочил за Буг: все надеется раздобыть настоящие седла.

Заночевали. Утром прибыл батальон Токаря. Ему удалось перехватить пути бежавшей на юг банды Антонюка и обстрелять ее. Партизаны разворошили в лесах бандитские гнезда и подняли довольно обильные продуктовые базы. Видимо, бандеровцы собирались действовать здесь долго.

Токарь — один из немногих ветеранов, начинавших партизанскую борьбу еще на Сумщине. Средних лет и среднего роста широкоплечий украинец, спокойный и немногословный, он обладает мягким баритоном и потому когда–то пел в самодеятельном хоре. Вместе с командиром роты Манжосом (оба голосистые!) выводил такие рулады, что заслушаешься.

Но сейчас не до рулад. Выслушав обстоятельный доклад комбата, совершившего самостоятельный рейд от Мосура до Порыцких лесов, я сидел задумавшись. Вот беда! Опять эта бандитская мразь путается под ногами.

Шумейко, теперешний заместитель Токаря, помалкивал, видимо еще обиженный за разгон пятого Олевского батальона.

— Так, товарищ Токарь… А где ж ваши выводы?..

— Выводы? Да что же тут выводить… Бандеровщина бешено готовится. Стакнулись они с немцами и собираются в тылу Красной Армии, вроде как бы на манер нашей, партизанскую войну затевать. Только вряд ли выйдет что дельное у них. Разложение идет полным ходом. Даже активисты в кусты норовят… Вон Шумейко старых знакомых вчера встретил.

Я взглянул на Шумейко вопросительно.

— Может, помните, под Тернополем мы ее летом взяли? Наталкой звали. — Шумейко ехидно усмехнулся. — Вам попало еще тогда от деда за эту птицу.

Я был так удивлен, что даже не обратил внимания на Шумейкин выпад. Как же мне забыть тот красивый репейник, что рос на обочине нашего боевого пути к высокому Карпатскому хребту!

Батальон Токаря расположился на хуторах в пяти километрах от Печихвост. Люди его устали.

— Поехали, покажешь свое войско, — сказал я Токарю. — А вы, товарищ Шумейко, по дороге доложите все подробно.

Взяв с собою отделение конных разведчиков, мы рысью выскочили из Печихвост на запад. Солнце слепило глаза. Санки весело шли по пушистому снегу, мягко погромыхивая полозьями на дорожных колдобинах. И сразу, подчиняясь ритму движения, разворошенные репликой Шумейко, поплыли картины лета 1943 года.

Помните вы боярыню Морозову с картины Сурикова? На розвальнях, в темной шубе, с горящими глазами и высоко поднятым вверх двуперстным крестом?

Так я ее видел живую.

Говорил с нею, спорил и поражался этому обжигающему взгляду, полному слепой страсти и тупого фанатизма. Не зимой, а летом, не в снегах Московии, а в степях Тернопольщины, не в санях, а на моей тачанке ехала она. Чернобровая, с упрямо сжатыми губами, с обжигающим взглядом, но без цепей на запястьях рук.

Ее привели разведчики четвертого батальона где–то за Скалатом в июле 1943 года. Рыжий и конопатый Берсенев, в которого она стреляла из нагана и промазала, шел сзади задержанной, хмурясь и отплевываясь. Она здорово расцарапала ему лицо.

Мы уже знали от прискакавшего раньше Семинистого, что поймали националистку.

— Важная птаха! — заверял Михаил Кузьмич Семенистый. — С револьвертом! А стрелять–то и не умеет, — торжествуя заключил он свой доклад и подал отобранные у нее бумаги.

Это были скрученные тончайшие листочки, свободно влезавшие в мундштук папиросы: «грипсы» — тайная переписка бандитского подполья. По ним я уже понял, что арестованная — член областного «провода».