— Почекай, почекай, комсомол. Не торопись… А ну, давай еще раз сначала, и громко. И не заикайся так.

Миша стал читать нараспев. Теперь у него получалось значительно лучше. На его голос в дверях показались головы связных, коменданта штаба Дудника. Солдатенко молча, не перебивая чтения, широким жестом пригласил всех зайти в хату. Через порог переступали люди в кованых немецких сапогах и ботинках на двойной подошве с металлическими шляпками гвоздей, в украинских юфтовых чоботах и кирзовых солдатских сапогах. На цыпочках, чтобы не скрипеть, они отходили в глубь хаты, пропуская вперед тех, кто в валенках, обшитых сыромятной свиной кожей с шерстью наружу, либо в лаптях. Даже часовой у входа в штаб, нарушая инструкцию, топтался в сенях, вытягивая шею, чтобы услышать новость, не только радовавшую наши сердца, но и имевшую прямое, скажем по–военному, оперативно–тактическое отношение к боевым делам соединения. А значит, и к самой нашей жизни!

Пришлось Андросову читать сводку в третий раз.

Слушали по–прежнему молча, каждый прикидывал что–то свое, заветное, глубоко личное… Слушали и мы, командиры, хотя уже, кажется, запомнили наизусть немногие строки сообщения. Перед моими глазами всплывали контуры фронтовой карты, мысль рисовала ярко–красные мощные стрелы, нацеленные с севера, из лесных массивов, откуда и мы две недели назад вырвались на юг. Эти стрелы сливались в моем воображении в одну, острие которой направлено сюда, на Львов. И мы на самом острие этой стрелы! Партизанское острие — тоненькое, хрупкое, а вслед за ним мощные кавкорпуса, а за конниками — армейская пехота. Впереди же нас самих тонкой иглой пробирается к артериям врага батальон Пети Брайко.

Начальник штаба уже успел расстелить на столе нужный лист карты.

— Ну, конечно же, на Львов!

— А на полдороге — Горохов! Ось вин самый…

— Правильно бьет Ватутин. Прямо под дыхало, — говорит наш кавалерист Саша Ленкин. — А то болтают — кавалерия против Гитлера не годится! Смотря где и смотря какая!

— Погоди, Усач! Давай, комсомол, читай сначала, в четвертый раз…

И снова громко звучит уже немного осипший от натуги, чуть–чуть заикающийся голос. А мы слушаем и не слушаем. Снова рисуются перед глазами картины — такие четкие, ясные. И уже не голос нашего комсомольского вожака Андросова, а ясно слышен другой, знакомый мне, задумчивый голос командующего фронтом: «Надо подсказать… чтобы побольше изучали военную историю…»

Громкий хохот прерывает на миг мои мысли. Задумавшись, я прослушал чью–то удачную шутку, над которой все смеются. Понимаю, что это смеются наши хлопцы, но почти галлюцинирующее воображение рисует другое — смеется Ватутин, а затем, сразу посерьезнев, говорит: «Припять всегда разрезала фронт на северный и южный участки». На это отзывается другой голос — Хрущева: «И в двадцатом году такая же картина. Ее не учли и поставили Первую Конную…» И снова голос Ватутина: «Верно, верно, кавалерия, ну конечно же, здесь кавалерия».

А потом сразу явь:

— Спасибо Красной Армии! — говорит кто–то из партизан.

— Спасибо–то спасибо, — сухо отзывается начштаба, — но мы чем ответим на это? Опять Красная Армия нам на пятки наступает. Думали — вырвались вперед на сотни километров, а она снова тут как тут.

Трезвый голос начштаба окончательно вернул меня к действительности. Конные корпуса, взяв сутки тому назад Луцк и Ровно, через день–два могут быть в Горохове, а через пять дней — во Львове. Надо опять уходить на запад…

— А не ударить ли нам по Горохову? — спрашивает замполит.

— Надо подумать. А потому — кончай митинг, — говорю я Солдатенко. — Товарищи, расходитесь по своим местам. Сейчас же сводку на машинку и по одному экземпляру — в батальоны. Одновременно перевести ее на украинский язык и отпечатать сотни две экземпляров типографским способом — для населения.

Штаб мигом пустеет.

«Ход конем… Ход конем… А мы–то думали, что у нас одних ловко получилось… Наш ход был вокруг Ковеля, а тут… сразу и по Луцку, и по Ровно. Двумя кавалерийскими корпусами… Вот это ход так ход!..»

На миг даже зависть вползает в сердце. Но это хорошая зависть. «Что же! Большому кораблю — большое и плавание. Но и мы тоже кое–чего стоим. И наш партизанский конь недаром скакал по волынским увалам и перелескам».

— Итак, удар по Горохову?

Но Горохов от нас на восток. А навстречу нам стремительно наступает все то же правое крыло Первого Украинского фронта. Конномеханизированная группа. Ей присущи быстрые темпы. Ее не обгонишь на быках, как мы сделали это под Коростенем и Сарнами, когда наступление вели стрелковые дивизии.

— А что, если пощупать Горохов только одним батальоном? Чьим? Остался только батальон Бакрадзе.

— Его грузинская душа давно рвется к самостоятельным делам, — поддерживает мою мысль начштаба. — А сейчас, когда третий батальон Брайко уже действует самостоятельно, Бакрадзе просто невтерпеж.

«Да, Брайко, Петя Брайко. Надо как–то с ним связаться…»

Уже третьи сутки, как он двинулся на юг, туда, где по львовскому шоссе и дороге на Тернополь идет передвижение основной группировки немецких войск, действующих в пределах Западной Украины.

Каковы силы этой группировки? Каков ее состав? Кое–что мы уже знаем: там четвертая танковая армия Гитлера. Главные силы ее должны быть сейчас где–то под Бродами и Дубно.

— Ох, напорется наш Петя на те танки, — озабоченно говорит начштаба. — Как по–вашему? Сколько их должно быть в четвертой танковой армии?

— Трудно сказать. Полный комплект — больше тысячи. Учитывая то, что ее трепали под Житомиром и где–то там, поближе к Виннице, может быть, и половины не будет.

Начштаба издает свист и чешет затылок:

— Для Петра и четвертушки хватит… Останется от его батальона только мокрое место…

— Да они же кучей сейчас не ходят… Дивизиями и полками ведут наступление, а отступают обычно подразделениями, — успокаиваю я его, но у самого тоже душу кошки скребут.

— У Брайко всего четыре бронебойки да сорокапятимиллиметровая пушка, — продолжает начштаба. — При таком вооружении и один танковый батальон нашего Петю в могилу загнать может.

— А глаза? А ноги? А партизанская хитрость на что?

— Хитрость хитростью, да места безлесные…

Это верно. Места безлесные. Тут он прав. Но дело еще и в том, что начштаба вообще был против рейда батальона Брайко. Он сторонник уже оправдавшей себя годами тактики нашего деда: все соединение держать в кулаке, действовать всем вместе, на дальние расстояния посылать только мелкие группы диверсантов и разведчиков.

«А у тебя не заслабило?..» — строго спрашиваю я самого себя. И отвечаю честно: «Да, пожалуй, заслабило. Действительно, влезет наш Брайко в самую гущу четвертой танковой армии. Парень он, конечно, опытный, из Карпат вывел, не растеряв, свой отряд. Но все же…»

— Еще и батальон Токаря у нас в расходе, — нудит Войцехович.

— Но тот действует западнее — по направлению ко Львову. И в лесах. Если будем отходить, то прямо на него. Соединимся… Нет, все–таки надо попробовать ударить по Горохову.

— Последним батальоном Бакрадзе?

— Ну конечно…

Я выхожу на улицу. Надо побыть одному. Порывами дует ветер. Рваные клочья облаков низко несутся по небу. Просветы среди них как лесные озерца и болотца, когда глядишь с самолета. Кажется, будет мороз. В ноздрях покалывает — ветер несет лесные запахи: то горечь слежавшейся листвы, то свежесть хвои. А иногда — гарь войны.

Проходя мимо санчасти, остановился возле операционной. Доктор Скрипниченко быстро раскидывает ее на любой стоянке.

Сажусь на завалинку. Рядом в конюшне хрумкают кони. А в каморе, где летом обычно спит хозяин дома, теперь сидят ездовые и санитары. Видно, давно тянется у них медленный, с долгими паузами, разговор. Молодой голос спрашивает ехидно:

— Все пишешь? Кончал бы уж. Ну что интересного? Жив, здоров, чего и вам желаю. Поклоны там. И точка.

— Эх, ветер… Много ты понимаешь… Я не только насчет этого, я жизнь нашу описываю. А в колхозе читают…