Мне не понравилась эта просьба:

— Что это ты? Опять в замы захотел?

Брайко молчал.

— Отчего ж не хихикаешь?

— Я прошу его комиссаром в батальон.

Пришлось задуматься. Шуточки кончились, надо принимать решение. Цымбал, с рукой на черной перевязи, в черной кубанке с малиновым верхом, стоял в стороне, похлопывая себя нагайкой по голенищу. Эту нагайку с вечера я видел у Брайко. Обменялись — значит, друзья…

— Погоди, Петр, дай разобраться… Покажи–ка, браток, свое войско.

Мы объехали расположение батальона. Когда возвращались, Брайко, следовавший верхом рядом с тачанкой, ожидающе взглянул мне в глаза:

— Какое впечатление, товарищ командир?

— Противоречивое, комбат.

Хихиканье застряло в горле у Брайко. Он настороженно замолчал.

— Службу люди несут хорошо. Поздоровели…

— Да, отъелись маленько после карпатской голодухи…

— Оружие держат в порядке. Много новеньких?

— Тридцать шесть человек…

— Но вот что, комбат. Вроде жирком обросли твои люди. Как ты сам не замечаешь этого?

Комбат залился своим смешком:

— Хи–хи… Так дело же за приказом. Не от нас зависит. Будет приказ к маршу…

— Приказ, Петя, будет.

— Дней десять на подготовку и…

— Доложить о готовности к маршу завтра вечером, — приказал я.

Брайко даже обомлел от удивления, натянул поводья, отчего его верховой конь прижал уши.

— Вот это я понимаю! — сказал он с неподдельным восхищением. — Разрешите ехать выполнять, товарищ командир?

— Да поедем уж вместе. Через полчаса — час двигаю в Собычин…

В Собычине располагался штаб нашего соединения. А соединение было разбросано в радиусе до полусотни километров. Стояли гарнизонами — партизанский край.

Второго января, к вечеру, мы благополучно прибыли в Собычин. И сразу я закрутился в командирских делах. Замельтешила карусель встреч. Чтобы не оторваться от главного, решил прежде всего потолковать с начальником штаба Васей Войцеховичем. Он один пока должен был знать задачу во всей ее полноте.

— Не больше недели на подготовку… Немедленно давай займемся каждым батальоном. Распределяй оружие, боеприпасы.

— Самое сложное положение с транспортом, — задумчиво сказал Войцехович. — Не ожидали мы выхода в новый рейд.

— Придется, Вася, придержать твоих волов. До Горыни дотянем на них? А там уже добудем лошадок.

— Вообще–то, выход правильный. Но…

Войцехович замялся, и по озабоченному его лицу я заметил, что не один транспорт беспокоит начштаба. За время выхода из Карпат, прошагав вместе без малого тысячу километров, мы научились понимать один другого с полуслова.

— Что же еще? Говори!

— Уполномоченный, — процедил сквозь зубы начштаба и выругался. Это случалось с ним редко. — Черт его принес к нам перед самым рейдом.

— Это который?

— Да тот самый, полковник Соколенко–Мартынчук.

— Ба! Неужели тот самый? — Я о нем уже и позабыл. Ходил он в оперативных начальниках. Может быть, и знал военное ремесло, но во взаимоотношениях его с партизанскими командирами всегда веяло какой–то фальшью. То лебезил, то бравировал, разыгрывая из себя лихого «братишку», что явно устарело и совсем «не работало» в года Отечественной войны. И охотно создавал «дела», раздувая мелкие промахи или ковыряясь в не очень устроенной личной жизни партизанских командиров.

Как–то еще перед походом на Карпаты зашел о нем разговор.

— Що ты от него хочешь? Может, у него натура такая? — сказал тогда начштаба Базьша.

— Нет, тут совсем другое — зависть. Аж пищит, но лезет в генералы, — засмеялся Михаил Иванович Павловский, наш бессменный помпохоз.

— А что вы думаете? — вмешался в разговор комиссар, сам кадровый военный. — Многие из его бывших подчиненных уже в генералах ходят. А он как начал войну полковником, так и остался им по сей день.

— Многие из наших партизанских командиров и не кадровые, а в генералы вышли, — заметил кто–то.

— Конечно. Вот и войдите по–человечески в положение этого Соколенко–Мартынчука, — засмеялся комиссар. — Поймите психологию…

— Злодейка–судьба явно подшутила над полковником, — засмеялся Базыма.

— Что судьба?.. Языкастые штабные острословы злее судьбы подшучивают, — ухмыльнулся Павловский.

— Насчет генеральской папахи? — спросил Войцехович.

— Папаха еще так–сяк. А хлопцы толкуют, що трусики Мартынчуковы видели… з лампасами.

…Сейчас, сидя с Войцеховичем, мы невольно вспомнили этот разговор.

— И стал этот уполномоченный ориентировать всех партизан на то, что для нас война кончилась, — жаловался Войцехович. — Вот только подвинется правое крыло Первого Украинского фронта километров полсотни, и вам, говорит, можно будет прямо походным маршем на Киев курс держать. На партизанских тачанках и телегах так, мол, и двигайте.

«Черт его знает, что за человек этот Соколенко–Мартынчук?» — подумал я. А начальник штаба тем временем продолжал свой доклад:

— Ничего удивительного и нет в том, что у какой–то части личного состава после этих прогнозов полковника появились демобилизационные настроения. В особенности среди стариков ветеранов. Они ведь в тылу врага чуть ли не с первого дня войны: горя–то хлебанули.

— Соколенко–Мартынчук высказывался официально? — перебил я начальника штаба. — А то сразу можно дать шифровку генералу Строкачу.

— Да в том–то и дело, что неофициально. Но от этого нам не легче. У него особая манера говорить: сказано будто в шутку, а слух пошел.

— Ох, слухи, слухи… Сколько от них бед на войне!

Посоветовавшись, решили: не будем особенно задерживать у себя стариков, многим из них действительно надо отдохнуть, а вот в отношении молодежи займем твердую линию, чтобы люди поняли — война для них еще не окончена.

— Вот так–то, — вздохнул Вася, — пришлют одного лопуха в трусах с лампасами, заварит он кашу, а мы расхлебывай… Эх, был бы комиссар…

— Ну, ладно, ладно, хватит об этом, — сказал я Войцеховичу. — Надо партийное бюро собрать. Поговорить с коммунистами.

После этой беседы начштаба погрузился в свои обычные хлопоты: писал приказы, отдавал устные распоряжения. А я занялся, так сказать, психологией: в делах и беседах с людьми проверял — прав ли Войцехович насчет Соколенко–Мартынчука? С каждым надо было потолковать, перекинуться словечком. И в этих то мимолетных, то затяжных встречах с партизанами восстанавливался тот необходимый душевный контакт, который был прерван нашей вынужденной разлукой.

Отряды длительное время стояли на одном месте — состояние, непривычное для рейдовиков. И это наложило свою печать, может быть для них самих и незаметную, а на свежий взгляд очень примечательную. В рейде все и ежеминутно — начеку, люди подтянуты, всегда готовы с ходу, не мешкая, вступить в бой. Там жизнь идет в каком–то повышенном темпе и напряженном ритме. Каждый приучается ценить время и бойко оправляться с пространством. Даже и на кратковременных стоянках находишься как бы в стремительном движении… А здесь я замечаю медлительность, неторопливость, благодушное спокойствие. Бойцы ходят по улицам как–то вразвалку. Командиры не торопясь выслушивают указания и также не спеша удаляются не то выполнять их, не то за тем, чтобы отложить все в долгий ящик.

Вечером я с тревогой поделился своими наблюдениями с начальником штаба:

— В этом что, тоже уполномоченный виноват?

Войцехович решил, видимо, успокоить меня:

— Ничего, один — два марша, и все разберутся по своим местам. Втянутся. Верховой конь быстро шустреет, как почувствует седло…

Это утешение было, конечно, слабым. Гораздо больше меня радовало другое: несмотря на медлительность, люди — необычайно веселы. В шутках, прибаутках, побасенках я узнавал истинную душу нашего ковпаковского соединения. Партизанский юмор хлестал вовсю. Значит, последствия карпатской драмы стали изживаться. Даже самое тяжелое из того, что случилось всего два — три месяца назад, пройдя сквозь призму времени, уже оборачивалось своей веселой стороной. А если ни с какой стороны ничего веселого не было, то люди придумывали его.