— Сидайте, — сказал я, не слезая с тачанки и не отрывая взгляда от бумаг.

Она гордо вскинула голову.

— Сидайте! — крикнул Берсенев и, кажется, замахнулся нагайкой.

Я взглянул на арестованную и увидел искаженное смехом лицо, горящие ненавистью глаза. Ей–богу, она страстно желала, чтобы ее били. Вот чудеса!

— Садись, чертова кукла! — заорал я.

— Можно и сесть, раз так просят, — ответила она, влезая на тачанку. И даже оперлась на мою руку.

Я немного помолчал, не зная, с чего начать.

Стандарт «кто, откуда» был явно неподходящим. Но другого не приходило в голову. К моему удивлению, она охотно стала отвечать на эти анкетные вопросы:

— Кто?

— Борец за правду.

— Звать?

— Наталка.

— Фамилия?

— Такая, як и родителей.

— А родителей?

— Мабуть… в паспорте.

Она явно хотела вывести меня из терпения. Но я понял это и, взяв себя в руки, уже другим, более спокойным тоном стал задавать вопросы по существу.

Какую чушь она понесла, но с каким убежденным видом! Невольно подумалось: что все–таки движет этим человеком? Только ли ненависть к новому строю? А что утверждает она? Я стал выяснять, какую «самостийную» Украину они обещают народу. Вот тут–то сразу и выползло шило из мешка. Здание, построенное на песке, — «Украина без контингентов»[12] — сразу рухнуло. Это была примитивная программа, но она в известной степени действовала на темное крестьянство Галиции.

— Ну, добре. Допустим, вы получили эту самостийную Украину. Дальше что? — допрашивал я задержанную.

— Люди живут кто как хочет.

— Свобода?

— Ну да.

— А образование?

— Бесплатное.

— А откуда гроши учителям платить?

— Родители будут платить.

— Добре. А страну защищать надо? Армию кормить, одевать… Откуда взять на это?

Вот тут и сбилась с толку эта страстная, но не очень опытная пропагандистка.

Загнав ее в тупик, я дал ей возможность прийти в себя. Затем снова продолжал спор. Интересно было видеть откровенного врага, не скрывавшего своих мыслей. Спокойно спросил, почему она так дерзит.

— Все равно вы меня расстреляете.

— Почему же?

— Как почему? Я говорю вам правду!

— Ну, положим, правды тут маловато. Просто ловко подобранные, хотя и пустые слова. Для задурманивания людей… А потом, имейте в виду, за правду расстреливают не везде.

Дела заставили меня прервать допрос. Я отдал ее под охрану в комендантский взвод и возобновил с ней разговор лишь на следующий день.

За эти сутки у нас был переход «железки» и два боя у нее на глазах.

Прерванный допрос начался несколько необычно:

— Ну что, привыкаете? Пригляделись? Как наш народ?

Она долго смотрела на меня своими черными глазами:

— В первый раз вижу настоящих коммунистов…

— А я беспартийный, — резонно ответил я, так как мое вступление в кандидаты партии тогда еще не было утверждено.

Задержанная с интересом и недоверием посмотрела на меня:

— Не может быть.

— Я вам не собираюсь приносить клятву. Хотите — верьте, хотите — нет.

— Ну все равно. Я про всех вас говорю.

— Это — другое дело.

— Только одно непонятно: зачем во время боя вы столько людей отрываете от дела — стеречь меня?

— Что вам, жаль?

— Нет. Но я не убегу.

— Как знать…

— Могу вам дать честное слово.

— Но вы же его не дали.

— Даю.

— Что?

— Честное слово — не убегу.

— Это — другое дело, — сказал я смеясь.

Через день–два обстоятельства вынудили воспользоваться этим словом. Мы перевели ее в санчасть батальона, где было много раненых. (Правда, вместо часовых на всякий случай за ней поглядывала одна из ухаживавших за ранеными девчат.)

Каким–то образом об этом узнал Руднев и потребовал объяснений. Я сказал запинаясь:

— Понимаете, она меня расположила к себе своей откровенностью.

Комиссар постучал пальцем по моему лбу:

— А ну, повтори еще раз.

Пытаясь оправдаться перед комиссаром, я пробубнил нерешительно:

— Уважаю людей, которые не боятся говорить в лицо все, что они думают.

— Ну и что же? — спросил холодно комиссар.

— А то, что она могла за это поплатиться жизнью. Вы понимаете?

— Я понимаю! — взорвался Ковпак. — Интеллигенция чертова! Всех поразгоню к сучьей матери! Це що? Шпионов мне разводить? Когда что нужно — от разведки не добьешься толку. А тут на честное слово. Кого? Бандеровку… от–вет–ствен–ную…

— Ладно, уходи. Потом закончим это, — тихо сказал Руднев.

Я ретировался подальше от разъяренного деда. А он все не мог успокоиться:

— Интеллигенция! Тонкошкурые субчики! Все бы вам переживать, чистоплюи чертовы!.. Откуда вы взялись на мою голову!..

Руднев вдруг разобиделся, но не на меня, а на Ковпака:

— Замолчи! Ты что? Может, если бы не эта интеллигенция, и тебя с твоим геройством не было бы. Вот они, вокруг тебя, — Базыма, Войцехович, Тутученко, Матющенко, Пятышкин, Ленкин — это же все образованные люди. Советской властью образованные. Да и я… Тоже ведь всю жизнь науку большевистскую изучал. А сам–то ты кто? Лапоть?.. Ну, провинился Петрович. Так с него одного и спрос, а на всех интеллигентов словами такими не кидайся. Не загибай влево, командир. А то ведь мы и поправить можем… Тоже не шилом выструганы, — закончил он с улыбкой.

Успокоившись немного и оглядевшись после этой сцены, я лучше понял особенности новой обстановки, в которой оказался наш отряд.

Там, на коренной части Украины, было проще: есть немцы — их надо бить; есть народ, ненавидящий врага, — на него надо опираться; и есть мы — партизаны, слуги и защитники народа, помощники Красной Армии в тылу врага.

А вот когда летом 1943 года мы впервые вступили в Галицию, меня вдруг и подвела моя, как выразился Ковпак, «интеллигентщина». Он был прав, когда так ругался. Мой промах не мог не вызвать негодования у старого коммуниста, давшего мне рекомендацию в партию. Сейчас я готов был даже расстрелять бандеровку, но вопрос о ней, как говорится, вышел из моей компетенции. Нужно было ждать решения старших. А они, поспорив немного, посмеиваясь, перешли к другим, более существенным делам.

Вспоминая мимолетную перепалку комиссара с Ковпаком, я чувствовал, что все это было сделано для меня.

«Воспитывают!»

Неловко, конечно, сознавать, что люди вынуждены заниматься твоим воспитанием, когда тебе под сорок, когда ты кончил два вуза. Но вузы–то вузами, а это — сама жизнь.

Через день я еще раз увидел Наталку.

— А що я хочу у вас спросить, пан полковник, — неожиданно льстиво улыбнулась она. — Нельзя мне совсем в санчасть перейти?

Возле нас были бойцы, а она болтала еще что–то, идя со мной рядом. Говорила всякие пустяки. Я понял: хочет поговорить наедине. Ну что ж, пожалуйста!

Когда мы отошли, Наталка вперилась в меня глазами:

— Слушайте. Верните мне мое честное слово.

Я удивился:

— Зачем?

— Сегодня ночью буду бежать.

— Но если я верну слово, то прикажу усилить охрану.

— Все равно, верните.

— Нет, не верну. Когда надо будет бежать, сам вам об этом скажу.

— Добре, — шепнула она мне, как заговорщику.

Я зашагал к штабу. «Вот как? Она уже считает меня своим сообщником. А игрушки с честным словом — это прием, чтобы укрепить доверие к себе».

В штабе еще раз просмотрел в записной книжке результаты первых допросов.

Да, мои разведчики и я сам упустили главное. А вот Руднев сразу схватил быка за рога:

— Биографию ее узнал?

Я рассказал.

— Понятно. Вот они — последыши уничтоженного класса! Оживают, согретые пожаром войны и фашизма…

Водворив на место свою записную книжку, я опять направился к Рудневу:

— Семен Васильевич! Сегодня ночью Наталка будет бежать.

— Ишь ты, — усмехнулся Руднев. — А я так и не успел ее поглядеть. Что за птаха?

— Птица с коготками, товарищ комиссар. Решайте…