У Романа в услужении находился евнух, человек простого происхождения, но весьма предприимчивый. И вот этот евнух представил императору и императрице — «такова была их царская воля» — своего брата Михаила, совсем еще юношу. Михаил Пселл так говорит о нем: и «телом прекрасно сложен, и с лицом совершенной красоты». Императора юноша не заинтересовал, он всего лишь задал ему несколько коротких вопросов, впрочем, велел оставаться во дворце. Что же до императрицы, то «пламя столь же яркое, как и красота юноши, ослепило ее глаза, и покоренная царица сразу же впитала в себя… семя любви к нему».

Не в силах обуздать свою страсть, Зоя нередко заводила с евнухом речь о его брате и в конце концов велела Михаилу посещать ее, когда он только пожелает. Юноша повиновался приказу, хотя не догадывался о ее намерениях и желаниях, и «стал приходить к императрице со смиренным и робким видом». Императрица некоторое время обхаживала юношу, а потом отбросила всякое притворство. Михаил ответил на ее любовь, вроде бы «сначала не очень смело, а затем все более откровенно, внезапно обнимая и целуя василису, гладя ее руки и шею, то есть действуя так, как его вышколил брат». Скорее всего, он не испытывал к императрице никакой страсти, но зарился на царское достоинство, ради которого был готов на все.

По дворцу поползли слухи, но, если сперва обитатели дворца не шли дальше подозрений, позднее тайное стало явным: императрицу и Михаила часто заставали покоящимися на одном ложе. Михаил при этом пугался, а Зоя даже не считала нужным сдерживаться, открыто демонстрируя свое отношение к юноше. Якобы она даже втайне от всех несколько раз сажала Михаила на царский трон, вкладывала в руки царский скипетр, а раз даже увенчала короной, при этом называла его «статуей, радостью глаз, цветом красоты и отрадой души».

Интересно, что император ничего не замечал и даже призывал Михаила в опочивальню, растирать ноги себе и жене. Сестра василевса Пульхерия и некоторые из слуг царской опочивальни попытались открыть императору глаза, но он попросту призвал к себе Михаила и задал ему несколько прямых вопросов. Михаил изобразил, будто ни о чем не имеет ни малейшего понятия, поклялся в этом, и василевс тем и удовлетворился. Предостережения Роман счел наветами и продолжал считать юношу верным слугой. Возможно, здесь сыграло роль то, что юноша с детства страдал эпилепсией, а потому василевс не мог представить, что его жена увлеклась припадочным. Многие, однако, считали болезнь Михаила лишь прикрытием коварных замыслов. «Это подозрение было бы справедливо, — замечает Михаил Пселл, — если бы позже, уже императором, он не страдал от того же недуга».

Однако, похоже, Пульхерия пала жертвой своей догадливости — царская сестра умерла. Следом за ней та же участь постигла и другого человека, пытавшегося открыть императору глаза, еще один по воле царя покинул дворец. После этого остальные прикусили языки.

Вскоре тяжелая, странная болезнь поразила Романа. «Я не могу сказать, — пишет Михаил Пселл, — причинила ли какое-либо зло императору сама любовная пара и их сообщники, так как не склонен обвинять, если не располагаю точными сведениями; остальные, однако, согласны в том, что они сначала одурманили императора снадобьями, а потом подмешивали в пищу чемерицу»[64].

Императрица Зоя после смерти мужа все силы направила на то, чтобы передать власть Михаилу. Она тотчас послала за ним, одела его в шитое золотом платье, водрузила на голову царский венец, усадила на пышный трон и сама заняла место рядом. Всем обитателям дворца было приказано поклониться им. В «благодарность» новый император Михаил некоторое время изображал любовь и благоволение к императрице, а затем лишил Зою свободы, запер на женской половине и разрешил к ней доступ не иначе, как с позволения начальника стражи…

Третьим мужем Зои стал Константин Мономах. Пселл рассказывает, что Константин совершенно не заботился о своей безопасности — спальня, когда он спал, не запиралась, и даже стража не несла охраны у дверей. Любой мог легко зайти и выйти из его комнат, не встретив никакого препятствия. Когда же императора упрекали за это, он ссылался на волю Божию. «Он хотел этим сказать, — замечает Михаил Пселл, — что царство его от Бога и им одним он оберегается, а сподобившись высшей стражи, он пренебрегает человеческой и низшей».

Михаил Пселл продолжает: «И вот нашелся в наше время некий подонок из варваров. В прошлом слуга самодержца, он затем прокрался в число вельможных лиц и был причислен к высшему сословию. Этот купленный за деньги раб возомнил, что он будет не он, если не сделается царем над благородными ромеями». Византийские историки не называют имя этого «подонка». Он действовал один, чем существенно облегчил себе задачу. Как-то раз, когда самодержец шел из театра во дворец, заговорщик смешался с толпой замыкающих шествие стражников, проник внутрь дворцовых покоев и затаился рядом с кухней. Его видели многие, но никто ни в чем не заподозрил.

Дальнейший ход событий в описании византийских историков не совсем ясен. Когда император уснул, этот человек приступил к делу. Но, как пишет Михаил Пселл: «едва он сделал несколько шагов, как сознание его помутилось, голова пошла кругом, он начал метаться в разные стороны и был схвачен». Почему это произошло, неясно. Но Пселл, видимо, хочет подтвердить таким образом, что Константин действительно «одним Богом оберегается». Однако вернемся к повествованию. Царь пробудился, злоумышленника схватили и подвергли допросу с пристрастием: голого его вздернули за левую ногу на дыбе и бичевали до полусмерти. Под пыткой он оговорил некоторых вельмож, и, как пишет Михаил Пселл, «честные и преданные люди стали жертвой безумного замысла». Какое-то время после этого случая император беспокоился о своей охране, но вскоре снова отказался от стражи и снова чуть не погиб.

«В то время во дворец заявилась некая полунемая тварь, — указывает византийский историк, — которая еле ворочала языком и запиналась при потугах что-нибудь произнести». Так презрительно Михаил Пселл живописует императорского шута Романа Воила. Разговаривая, этот человек старался еще больше подчеркнуть свой природный недостаток, выговаривая слова так, что разобрать их было практически невозможно. Сначала василевс относился к нему безразлично, но со временем шут понравился ему до того, что он уже не мог без него обходиться. Теперь Воила почти все время находился возле Константина, даже когда тот принимал послов или выполнял другие государственные обязанности. Мало того, императорский шут получил от василевса почетные права, которые возвели его в ранг первых лиц государства. Воила мог приходить к императору, когда заблагорассудится: «приблизившись к императору, он целовал его в грудь и в лицо, произносил беззвучно звуки, расплывался в улыбке, садился к нему на ложе и, сжимая его больные руки, доставлял царю одновременно и боль, и удовольствие».

Постепенно шут проник и на женскую половину, где завоевал расположение уже известной нам Зои и ее сестры Феодоры. Обе женщины тоже привязались к Роману Воиле, что открыло ему едва ли не все двери во дворце.

После смерти Зои в 1050 году шут «принялся творить всякие мерзости, ставшие началом больших бед». В это время император находился в связи с дочерью вождя племени аланов. Она жила во дворце на правах заложницы и ничем особым не отличалась, но император Константин ценил в ней царскую кровь и удостаивал высших почестей. Надо же было, чтобы шут воспылал страстью к этой женщине!

Не в силах обуздать страсть или сделать аланскую принцессу своей возлюбленной, шут ни много ни мало решил овладеть ромейским престолом. Видимо, план казался ему легко осуществимым: ведь у него были ключи чуть ли не от всех дворцовых покоев — по крайней мере хронист указывает, что все открывалось и затворялось по его желанию. Более того, шут, кажется, возомнил, что убийства императора и его восшествия на престол желают многие другие — возможно потому, что при нем кормилось немало прихлебателей и льстецов. А один человек из его окружения был даже начальником наемных отрядов ромейского войска.