— Не ожидал, Тарас Тарасович, что в больнице санитария не в порядке. Акт вы, правда, не подписали, но все-таки надо исправлять положение.

Тарас Тарасович тут же стал твердить о ремонте, препятствующем надлежащей чистоте.

После второй комиссии, встретив его на улице, Петр Петрович сказал ему:

— Что ж это у вас, Тарас Тарасович, с кадрами непорядок? Так мы с вами далеко зайдем.

И опять Тарас Тарасович принялся доказывать, что не имеет к кадрам никакого отношения, а лишь по нужде, потому что некому, замещает главврача.

После третьей комиссии, встретив его на улице (это было за два дня до того, как тещу Петра Петровича привезли на «неотложке» в больницу), Петр Петрович сказал ему:

— Да, товарищ Редька, такое дело никуда не годится. Комиссию выгнали, людей оскорбили… Будем слушать вас на исполкоме. По всем параграфам заслушаем. Так что готовьтесь.

Сегодня они тоже встретились на улице, вернее, у ресторана с неофициальным названием «Женские слезы», но сегодня говорили только о предстоящей смерти Степаниды Сидоровны Перебейкопыто…

Тарас Тарасович неподвижно лежал на диване и думал свою думу. Лицо его закрывала газета, чуть шевелившаяся от его глубокого, мерного дыхания. Горела настольная лампа под зеленым стеклом абажура, потикивали стенные часы, отсчитывая вечные секунды, а Тарас Тарасович лежал и думал, думал, думал… Вот он, Тарас Тарасович Редька… А там, за забором, он, Петр Петрович Максименко… начальник «Межрайколхозстроя»… И что бы такое сделать?.. Такое сделать… сделать что-нибудь такое, чтоб дать крепкий щелчок по носу соседу Петру Петровичу?.. Но что именно сделать, Тарас Тарасович никак не мог придумать. Он до боли напрягал мысли, даже сосредоточенно сопел под газетой, но ничего дельного не шло ему на ум.

Было уже поздно: часы, кажется, пробили два ночи. Тарас Тарасович, кажется, подумал, что ему пора раздеться, погасить надоевший свет и перебраться с дивана на постель, под одеяло. Но вдруг послышался звонок. Сперва ему показалось, что это вновь с кошачьим шипеньем бьют часы. Но потом он наконец сообразил, что это не часы, а телефон. Он медленно поднялся с дивана и медленно, как бы паря по воздуху, пошел к телефону с нехорошим предчувствием, что звонят из больницы, а раз ночью, значит — что-то случилось.

Говорила дежурный врач Мира Яковлевна. В больницу доставлена в тяжелом состоянии станционная стрелочница. Четверть часа назад она по неосторожности попала под прибывавший поезд. Отрезаны обе ноги и поврежден череп. Они пытаются остановить кровотечение. Мира Яковлевна, обычно сдержанная, обладавшая феноменальным спокойствием, дышала в трубку, как паровоз, и голос у нее дрожал. Видимо, стрелочница была ее знакомая, а для врача нет ничего хуже, нежели оперировать знакомых, а тем более видеть их смерть…

— Немедленно на стол! — приказал Тарас Тарасович, не дослушав Миру Яковлевну. — Готовьте к операции. Вызовите операционную сестру… Нет, нет, не Лесю, а Марину, она более расторопна. Пошлите за всеми, кто необходим. Ассистировать будет Пирей. Я выхожу…

Спустя совсем короткое время Тарас Тарасович Редька бежал по неосвещенной улице, цепляясь носками туфель за неровности выщербленного тротуара, к центральной площади. Луна упряталась в тучах и бежать в темноте было чрезвычайно трудно. Он будто все время натыкался на темную и твердую воздушную стену и ему, как пловцу, приходилось раздвигать ее руками. Но вскоре он свернул на параллельную улицу, где светили фонари, и ускорил бег.

На площади гуляющих уже не было. Лишь один милиционер Верба одиноко дремал на скамье у входа в сквер, надвинув на глаза фуражку с лакированным козырьком. Услыхав тяжелый топот бегущих ног, Верба мгновенно проснулся и подскочил со скамьи, готовый к любой неожиданности. Грузный, тяжело дышавший Тарас Тарасович, пробегая мимо Вербы, резко взмахнул рукой, предупреждая тем самым Вербу, чтоб тот не вздумал его останавливать, и скрылся в скверике, ошеломив своим появлением Вербу и заставив его застыть на месте с открытым ртом. В скверике, погруженном после танцев в глухое молчание, бежавший и громко сопевший Тарас Тарасович вспугнул несколько целующихся парочек, которых совершенно не заметил под деревьями.

В таком взъерошенном, полурастрепанном виде Тарас Тарасович вбежал в больницу, где его уже ждал едва ли не весь персонал, созванный в срочном порядке Мирой Яковлевной. Врачи, санитарки и сестры расступились перед ним, пропуская к раковине мыть руки. Тарас Тарасович недоуменно приподнял брови, не увидев среди них своего ассистента, молодого хирурга Пирея. Мира Яковлевна без слов поняла его и молча указала рукой на широкую белую дверь в операционную. Он тоже молча кивнул, поняв, что пострадавшая уже на столе и Пирей начал операцию.

Облаченный во все стерильное, Тарас Тарасович, входя в операционную, неожиданно весь передернулся и чертыхнулся — так хлестнул его по нервам тягучий и визгливый скрип двери.

«Ну, покажу я этому прохвосту!» — подумал он о завхозе и еще раз передернулся, когда дверь закрывалась.

И тот же час забыл об этой мелочи. По лицам находившихся в операционной, по тому, как Пирей стоял в стороне от операционного стола, потому что у хирургической сестры Марины были опущены руки, он понял, что опоздал.

— Когда? — глухо спросил он сквозь марлевую повязку.

— Две минуты назад, — услышал он голос Марины.

А хирург Пирей сдавленным голосом объяснил:

— Большая потеря крови. Но сердце поразительно крепкое. Иначе все кончилось бы на пути в больницу.

Тарас Тарасович вплотную подошел к операционному столу, на котором возвышалось покрытое белым квадратное, без ног тело, приподнял край простыни. Женщине было лет тридцать. К счастью, он ее не знал.

— Увезите, — сказал Пирей санитаркам, когда Тарас Тарасович опустил край простыни.

Санитарки покатили к операционному столу узкий металлический столик на колесиках, собираясь переложить на него тело умершей. И как раз в эту минуту Редьке пришла чудовищная мысль. Правда, она явилась ему не сразу, а как бы родилась из нескольких мыслей, наплывавших толчками. Сперва к нему, будто запоздалое эхо, донеслись слова Пирея: «Но се-е-ердце по-ра-зи-тельно кре-епкое!..» И еще раз, но уже в более напористом звучании: «Но серр-рдце порр-ра-зительно крр-репкое!..» Потом в его мозгу мгновенно прочертилась огненная линия и соединила три засветившиеся точки: операционный стол, южную оконечность Африки вместе с городом Кейптауном и палату, где лежала теща Максименко, Степанида Сидоровна Перебейкопыто. И Тарас Тарасович тут же решил: пересадка сердца! Да, да! Не сумев спасти одну женщину, он спасет ее сердцем жизнь другой! Если смог доктор Бернард, то сможет и он! У них не какая-нибудь сельская больничка, а нормальная городская больница, с нормальным оборудованием и даже с аппаратом «сердце-легкое», и с опытным специалистом при нем, присланным на днях из Чернигова…

Тарас Тарасович жестом полководца остановил санитарок, снимавших со стола труп стрелочницы.

— Оставьте, — сказал он им. Затем громко и четко произнес: — Сегодня, коллеги, мы с вами впервые в нашем районе сделаем трансплантацию сердца!

Он усмехнулся, увидев, как у его коллег, не исключая и хирурга Пирея, полезли на лоб глаза.

— Да-да-да! Либо мы сегодня же спасем больную из первой палаты Перебейкопыто, либо завтра мы потеряем и ее! — снова раздельно и четко сказал он.

Желая что-то произнести, хирург Пирей начал медленно раскрывать рот и раскрыл его так широко, что уже ничего не мог произнести. Но Тарас Тарасович, привыкший угадывать мысли своего ассистента, все понял.

— Я понял вас, Костя, — сказал он ему. — Я сейчас же вызову хирурга Слепня и хирурга Груздя из железнодорожной больницы, они нам помогут. Оставайтесь в операционной и ждите моих распоряжений. Я постараюсь немедленно уладить все формальности.

С тем он быстро вышел из операционной, и снова его передернуло от дверного скрипа. Врачи, сестры и санитарки, дожидавшиеся за дверью исхода операции, прервали свои пустые разговоры, и все лица обратились к нему.